— Смешно. Хочешь, чтобы меня звали как-то… как-то по особенному? Ладно, мне нравится имя Эвридика.

— Не слишком ли драматично оно звучит? — сухо спросила Фрида.

— Оно мне прекрасно подходит! — сказала жена Франка, словно имя, которое она сама себе выбрала, давало ей новый статус.

— Илаяли — очень красивое и таинственное имя. Как, по-твоему? И, может, не такое трагичное, — предложила я.

— Вызванные голодом эротические галлюцинации Кнута Гамсуна мне не подходят! — равнодушно отрезала она.

Мне почему-то очень не понравилось, что она читает романы.

— А ты знаешь историю Орфея и Эвридики? — спросила я, втайне радуясь, что она не выбрала имени Джульетта или Анна Каренина.

— Конечно, знаю. Ее все знают, — сказала она.

— Нет, ты должна забыть обо всем тяжелом и грустном. Имя должно быть игривым… Вот, придумала! Мы будем звать тебя не Аннемур, а Аннунген, что означает Утеночек.

— Это почти не отличается от моего имени! — сказала жена Франка. — Я вообще не вижу никакой разницы. На самом деле меня зовут Анне-Маргрете.

— Ну вот видишь! Итак, мы перекрещиваем тебя в Аннунген! — решительно сказала Фрида.

Мы отвезли Аннунген в Канны, чтобы она могла пройти по набережной Круазетт. Что она и проделала на своих стройных ножках в длинных обтягивающих фиолетово-оранжево-желтых брюках, способных вызвать у человека галлюцинации, с развевающимися по ветру распущенными волосами, с голым пупком под микроскопическим эластичным топиком, украшенным блестящим розовым сердцем на груди. Через руку у нее была перекинута фиолетовая кожаная куртка, на мой взгляд, слишком маленькая, чтобы налезть на нее.

Я пыталась составить себе представление от улицы, которую раз в году показывают по телевизору во время кинофестиваля. До сезона, правда, было еще далеко, но тем не менее. За потоком мопедов и дорогих автомобилей стояли ряды жилых домов и роскошных отелей.

В том числе, «Карлтон». Слева за молом во всю мощь сверкала великолепная, словно игрушечная, армада финансовых королей, а вдали на фоне неба белой воздушной стеной вырисовывался целый флот парусников. За дымкой угадывались горы, написанные углем и акварелью. И надо всем этим сверкало солнце, покрытое сусальным золотом, то самое, которое было мотивом одной из картин Анне Эвы Бергман[25]. Чайки здесь не кричали, они спокойно парили, как и подобает птицам с хорошими деловыми связями.

Можно было откровенно презирать эту явно снобистскую видимость, но здесь пахло по-настоящему соленым морем, и туманная дымка была самая настоящая. И горизонт, без сомнения, тоже. Я уже жалела, что позволила уговорить себя на приезд к нам Аннунген и позволила ей щеголять здесь как какой-нибудь кинозвезде. И вместе с тем я не могла отказать ей в этой игре. Фрида сфотографировала ее перед отелем, где звезды ежегодно проходили по красной ковровой дорожке.

Я семенила за Аннунген как собачонка. Тут было много собак, они были меньше меня, но более ухоженные. И тащились на поводках за своими хозяйками. Эти дамы исчезнувших времен со взбитыми волосами неизвестного происхождения, практично прикрытыми прозрачными косынками, в шестидесятые годы были явно победительницами. Милые, почти нереальные, с лицами, похожими на вафельные сердечки.

— Подумай только, сейчас самое начало февраля, а температура не меньше восемнадцати градусов! Мне тоже хочется гулять здесь, когда я состарюсь, — сказала Аннунген, словно зная, о чем я думаю.

— А мне больше хочется подняться в горы, — сказала Фрида и прибавила что-то о мимозе, тишине, свежем воздухе и идиллических домиках с террасами на крышах.

— Я не хочу погружаться в природу, хочу быть там, где что-то происходит. Хочу дождаться начала сезона, когда столики и бокалы с вином переберутся на тротуары, а звезды приедут и заполнят отели. Я говорю по-французски! Это упрощает дело. Я сниму квартиру в одном из верхних этажей с выходом на крышу и доступом в бассейн.

Она говорит по-французски! А что-то еще нас ожидает? — мелочно думала я. Все складывалось именно так, как я опасалась. Я оказалась лишней. Теперь мне было почти невозможно поговорить с Фридой. Все ее внимание было сосредоточено на этой Аннунген, которая раньше была избранницей в жизни Франка, а теперь — в нашей.

Мы отвели ее в музей Пикассо в Антибе. Фрида поровну распределила свое внимание между дамским угодником Пикассо и засранцем Пикассо, а также поведала о сказочном успехе его картин с изломанными линиями. Оказалось, она основательно изучила эту тему. Меня поразило также, что, будь мы одни, она не потрудилась бы прочитать мне такую лекцию, предоставив мне самой докапываться до истины, или удовлетворилась бы короткими саркастическими замечаниями о женщинах, которые позволяли вытирать о себя ноги, чтобы мужчина мог стать художником и был объявлен гением.

Аннунген пришла в восторг от Фридиных знаний. Можно сказать, что во время этой лекции Фрида в какой-то степени заменила собой Пикассо. Вместе с тем она вышучивала художника, который в дни старости, по ее выражению, занялся «массовой продукцией банальных горшков». Тогда как сама она была достойна восхищения и уважения. Загадочная, эрудированная. Я так и чувствовала, как она после месяцев, проведенных со мной, наслаждается этой ролью.

Я пыталась получить удовольствие от искусства Пикассо, которое, естественно, не ограничивалось одними горшками, и вспомнила тот раз, когда мы с Франком как будто случайно встретились в Музее современного искусства в Осло. Мы целовались в пустом зале на втором этаже. На какую-то минуту мы остались одни. Не помню, что там тогда была за выставка. У меня сохранились лишь расплывчатые воспоминания об огромных фотографиях. Я сама выбрала место свидания. Это было в начале наших отношений, и, наверное, я думала, что смогу увидеть картины, наслаждаясь счастьем находиться в том же зале, что и Франк. Этого не получилось. Франк, можно сказать, подавил собою всю экспозицию. Все стало несущественным и превратилось в предлог встретиться с ним в общественном месте. Хоть я и помню, что испытала почти детское разочарование из-за того, что свет в залах был не естественный, а шел из искусно спрятанных софитов. Но это, наверное, было связано с разочарованием, что Франк не мог никуда меня пригласить. Даже выпить вместе жалкую чашку кофе. Ведь мы с ним уже потеряли невинность. В залу вошли двое и перехватили у нас инициативу. Чтобы восстановить между нами равновесие или воссоздать идиллию, — если о каком-то времени наших с Франком отношений можно употребить это слово, — я сказала:

— Мне не нравится искусственное освещение. Впечатление лишается чего-то очень важного, становится беднее. Все кажется как будто более плоским…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. На выставках окна имеют для меня большое значение. Часто именно окна являются лучшими картинами, — сказал Франк со своей очаровательной улыбкой.

Теперь я стояла в музее Пикассо в Антибе и смотрела, как жена Франка ходит по залу. Она медленно переходила от картины к картине, склонив голову на бок и разглядывая их с достойным восхищения любопытством. Так или иначе эта Аннунген отняла у меня большую часть моих впечатлений. Вдобавок мне пришлось выслушать, пусть и тихую, лекцию Фриды.

— Может, не надо так много говорить в зале? — шепнула я ей.

— Пожалуйста, можешь ходить одна, а потом мы встретимся у входа, на солнце, — сказала Фрида, правда, так, чтобы Аннунген ее не слышала.

Я почувствовала физическую боль, какую испытывает оскорбленный ребенок, и никуда не ушла. Но испорченное настроение до такой степени помешало мне воспринимать искусство Пикассо, что я постаралась забыть все, что там видела. Как будто таким образом я могла наказать этих двоих. Наказать Франка. И самое себя вместе с Пикассо. Ни Пикассо, ни Франк сами не присутствовали на выставке и потому не были виноваты в моей иррациональной реакции. Не говоря уже о том, чтобы попасть в число тех, кому был вынесен мой приговор.