Держа трубку в углу рта, он говорил по-немецки с французским акцентом. Волосы стального цвета, четкий профиль и уже выпитые четыре или пять кружек пива. Сразу было видно, что он вступил в возраст, где все контролирует сила притяжения. Это угнетает человека, хотя и естественно, что даже самые тонкие и легкие слои кожи обретают тенденцию к провисанию.

Не знаю, по какой причине люди сообща решили, что гладкость кожи — это единственно приемлемое ее состояние. Гладкая кожа постоянно демонстрируется в рекламе и в средствах массовой информации так, чтобы все могли постичь важнейшую в жизни истину: персиковая кожа — это синоним настоящего Человека. Сомнительно, чтобы обязательной составляющей этой гладкости была также и человеческая душа. Ибо, если в идеальной персиковой коже находится хоть частица души, на нее тоже должен быть нанесен глянец, дабы она являлась людям в пристойном виде. Например, при обмене мнениями. На глазах у почтенной общественности нужно демонстрировать свои знания и иметь собственное мнение о вещах, о которых многие вообще не имеют ни малейшего представления. Когда я читала газеты, смотрела телевизор или слушала радио, меня всегда подавляли знания людей, способных постичь все, и не было такой области знаний, которой бы они не владели. Для такого человека, как я, которому требовалось несколько дней, чтобы прочитать роман в двести страниц, и который читал лишь две газеты в день, да и то с грехом пополам, а чаще только одну, способность этих людей казалась достойной восхищения!

Не знаю, почему я вспомнила об этом теперь, потому что кавалер Фриды был тут ни при чем. Уж у него-то на душе точно не было глянца. Он излучал подвыпившее, обветренное обаяние, и меня нисколько не удивило, что Фрида на него клюнула. Кроме того, на его еще стройной талии красовался кожаный пояс с металлической пряжкой. Преданность пивной кружке уже нарушила стройные пропорции верхней части его торса, однако не больше, чем было естественно для человека, не бывшего рабом глянцевой души.

Я не могла понять, что задумала Фрида. Иногда она бывала крайне привередливой, но, случалось, флиртовала с первым, кто подвернется. Часто было трудно понять, намерена ли она продолжать флирт или собирается прекратить его. Это разжигало мое любопытство.

Наконец он захотел угостить нас пивом, что Фрида тут же отклонила, потому что была за рулем. Тогда на стойке появилась минеральная вода. Теперь он захотел узнать, куда и когда мы направляемся. К своему удивлению я услышала, как Фрида сообщает этому чужому человеку, что мы намерены остановиться на ночлег в Страсбурге.

— Нельзя ехать вдоль берега почти что в пробке и считать, будто ты видел Рейн. Оставьте свою машину на какой-нибудь стоянке, я приглашаю вас на свое судно! — сказал он, раскинул руки и продолжал с настойчивостью рекламы расхваливать течение, ветер и свободу на реке. Он называл места, города, замки быстрее, чем я могла мысленно раскладывать их по полочкам. Мы выслушали также блиц-курс о качестве причалов и ценах на фрахт.

Я мягко, но решительно отклонила его предложение совершить с ним поездку по Рейну. Фрида мне не противоречила, но прежде чем я успела ей помешать, она уже взяла номер его мобильного телефона. И тут же ввела его в память своего мобильника. Меня охватило растущее раздражение, однако я успокоила себя тем, что Фрида свободный человек. Я не могу диктовать ей, чьи номера записывать, а чьи — нет. Другое дело, номер, который мог бы навести Франка на наш след. Но этой границы она никогда не нарушала.

Обольститель, которого звали Гюнтер, сообщил, что его отец был француз, а мать — немка, и что, как я понимаю, не могло пройти без осложнений.

— В результате я нигде не чувствую себя дома. Поэтому и живу на судне на Рейне, — улыбнулся он.

Наступило молчание, и мне как раз хватило времени подивиться тому, что за стойкой бара в Вормсе можно оказать друг другу столько доверия.

— Вы замужем? — вдруг спросил он.

— Я не замужем, — ответила Фрида, чуть ли не с торжеством. Как будто в наши дни это играло какую-то роль.

Явно обрадованный этим сообщением, Гюнтер принес новую свечу и вставил ее в опустевший подсвечник. Появившаяся улыбка пропахала две глубокие борозды по обе стороны его широкого рта. Гюнтер не соответствовал идеалу персиковой кожи, но Фрида явно находила его привлекательным. Зубы у него были слегка окрашены никотином, от него пахло судном, и он нуждался в бритвенном станке. Фриду это, по-видимому, не смущало. Она склонилась к нему всем телом. На столе почти не осталось места для пивной кружки и бокалов.

Мы опоздали на два часа, хотя не посетили собор Святого Петра, не видели памятника Лютеру и не сделали даже попытки заглянуть в еврейский квартал.

— Наше пребывание в Вормсе прошло не совсем под знаком Мартина Лютера, — заметила я, когда мы выехали из города.

— Да, так бывает. Господин Мартин тоже был изрядный шельма, — отозвалась Фрида и начала что-то насвистывать.

Чувствуя облегчение, что мы опять едем, я решила смириться с ее слабостью к речным жителям и немузыкальным звукам.

— Страсбург — столица Эльзаса. Отсюда мы получаем благородные вина, — сказала Фрида.

— Почему ты сказала ему, что мы собираемся переночевать в Страсбурге? — спросила я, когда Людвигшафен вынырнул со своими высокими трубами перед тесно сбившимися зданиями.

— А почему не сказать? Он был откровенный и щедрый. Мы говорили обо всем на свете. Успокойся, Санне. Он не из тех типов, которые только и думают, как бы им изнасиловать одиноких женщин. Как он может испортить нам жизнь?

— Телефон.

— То, что у меня есть номер его телефона, еще не значит, что он может досаждать нам. Ты всего боишься и до сих пор воображаешь, что кто-то охотится за тобой. Если бы ты больше доверяла миру, ты бы больше преуспела.

— Преуспела в чем?

— В сочинении, например.

— Есть много противоположных примеров. По-настоящему большие писатели часто были трусливые, бедные, больные шизофреники, они страдали от мании преследования и мании величия.

— Последним пороком ты, на мой взгляд, не страдаешь. Но не мне анализировать твое поведение. Эту работу я предоставлю профессионалам. Однако мне интересно посмотреть, что будет, когда ты закончишь книгу, — сказала Фрида.

— Что ты имеешь в виду? — с тревогой спросила я.

— Твоя жизнь может вдруг измениться. Представь себе, проходит неделя, твоя книга сметена с прилавков и срочно выпускается второе издание. Газеты пишут о тебе, у тебя берут интервью и всякое такое, сама понимаешь.

— Иногда мне кажется, что из нас двоих ты еще большая фантазерка, чем я.

— Меня вполне устраивает моя роль. Но ведь с писателями все бывает. Они нет-нет да и сочинят бестселлер.

— Только не я.

— Почему не ты? Ты же об этом мечтаешь. Все об этом мечтают. Надеются, что им подфартит. Что их заметят.

— До меня очередь никогда не доходила ни в чем.

— Не ной, пожалуйста. Ты путешествуешь. У тебя есть деньги. У тебя есть я.

— Ты?

— А разве нет? Давай купим мороженого и найдем на карте Страсбург, — сказала Фрида, сворачивая на стоянку для отдыха.

У меня опять появилось чувство, что она то воспитывает меня, то, добиваясь своего, поддакивает мне, как ребенку.

В шесть часов мы снова переехали через Рейн и неожиданно оказались во Франции. Страсбург. Как всегда, Фрида поехала по главной улице, она утверждала, что так легче всего найти приличный отель.

Мы получили тихий номер с окном, выходящим в шахту двора. Пол был застелен выцветшим ковром, явно пахнущим плесенью и старой пылью. Узор, вытканный персидскими девочками-ковровщицами, представлял собой благородные шотландские клетки. Все было бы прекрасно, но открыть окно мы не смогли.

— Не понимаю, почему людям не положено по своему желанию регулировать температуру и открывать окна, — сказала я.

— Может, те, кто жили здесь до нас, пытались спрыгнуть в шахту? Вонючие гостиничные номера, которые к тому же называются «Бест Вестрн», могут любого довести до того, что ему захочется предпринять что-нибудь практическое, — объяснила мне Фрида.