— Что за спешка? За тобой кто-нибудь следил?

— Нет. Ты просто забыла, что наш договор на квартиру кончается первого февраля. Это ты ни за чем не следишь. Помнишь, по пути из Италии мы остановились в Мюнхене и говорили о том, что нам не стоит возвращаться в Берлин, а лучше поехать через Прованс в Барселону? Но ты тут же вспомнила о договоре с владельцами квартиры и сказала, что не можешь исчезнуть ни с того ни с сего. И что у тебя в Берлине остались книги. Ты всегда находишь отговорки, которые все усложняют. Тебе кажется, будто современное общество — это утопия. Но договоры можно заключать по телефону, а книги пересылать почтой.

Прошло два дня с тех пор, как я слышала женский голос по Фридиному телефону и тут же связала наш спешный отъезд с этим голосом. Еще у меня было смутное чувство, что Фрида знает о моем телефонном разговоре, но молчит. Может, у нее есть основания считать, что я отнеслась к этому серьезно и потому не хочу говорить об этом? Или что я просто забыла о том звонке, потому что не придала ему значения?

— Сначала нам надо зайти в аптеку. Моя баночка почти пуста, — глупо сказала я.

— Нам? На этот раз тебе придется пойти самой! — сердито сказала она.

В моем немецко-норвежском словаре чесотка называлась kratze или raude. Но я не могла даже представить себе, как я произнесу это вслух.

— Я не знаю, как это называется.

— Помнишь то воскресенье перед Рождеством? В старом пакгаузе, а может, это бывшее заводское помещение, была устроена выставка промышленных товаров недалекого восточно-немецкого прошлого. Там еще была башня, сооруженная из бумажных коробок? На каждой коробке была реклама домашней утвари, продуктов и всяких предметов для дома и семьи?

— Да. — Я увидела перед собой картинку с ползающими существами, увеличенными не меньше чем в миллион раз. Шесть ножек, два усика и на конце блестящего членистого туловища что-то похожее на ножки для упора. Scaben, было написано в левом верхнем углу. А внизу скромно красными буквами было выведено название, которое следовало называть в аптеке: Delicia.

— Ну пожалуйста… — взмолилась я.

Фрида на мгновение задумалась.

— Хорошо! — быстро сказала она. — Я схожу в аптеку и закончу свои дела. А ты упакуешься и через два дня будешь готова!

— Мне еще надо постричься, — жалобно сказала я.

— Прекрасно! Это ты можешь сделать сегодня. После этого мы встретимся у «Демокрита» и выпьем по бокальчику вина.

Парикмахер Франк оказался занят, так что все было иначе, чем в прошлый раз. Однако я попрощалась с ним и покинула салон с волосами, попавшими мне за шиворот.

Небо состояло из нескольких серых слоев. В одном месте там, наверху, дул сильный ветер. Серые слои быстро передвигались. Высокие трубы выплевывали какую-то шерсть. Было холодно. Голые деревья растопырили над площадью Шамиссоплац черные пальцы. Содержимое мусорных контейнеров свисало над тротуарами, метя свою территорию. Падавший на все желтый свет не внушал доверия. И все-таки один ящик на балконе с увядшими трупиками цветов был холодного синего оттенка. Острый силуэт чугунной кованой решетки загораживал его от всего мира.

Даже в самом безобразном можно найти красоту, думала я, осторожно переставляя ноги. Скользкая брусчатка караулила мои шаги, безуспешно стараясь свалить меня на землю.

Когда мы уже сидели в кафе, я заметила, что Фрида чем-то довольна. И даже подумала, не рассказать ли ей о телефонном звонке. Но тут же отбросила эту мысль. Это испортило бы нам весь вечер. Вместо этого я сказала:

— Странно, но больше всего мне нравится беседовать с тобою в кафе. А тебе?

— Ты имеешь в виду о твоем романе?

— И о нем тоже. И вообще…

— Сколько страниц ты сегодня написала?

— Я же ходила к парикмахеру. Почему ты все время пристаешь ко мне с моей книгой?

— С нашей книгой, — поправила она.

— Почему бы тебе самой не написать этот роман, если ты так хорошо знаешь, каким он должен быть?

— Расслабься! Тот, кто тебя слушает, может оказаться умным. Разве не я заставила тебя осуществить это замечательное путешествие? — заявила она.

— А разве не я пишу эту книгу? Разве не я решаю, что в нее попадет и когда она будет готова? Если она вообще будет когда-нибудь дописана, — дрогнувшим голосом сказала я.

— А я поставила перед собой цель помочь тебе использовать весь твой потенциал.

Когда Фрида ставила перед собой какую-нибудь цель, у меня по спине бежали холодные мурашки. Это уже стало привычкой.

— Сожалею, но я не люблю говорить о том, что я пишу, — смущенно сказала я.

— Но я участвую в твоем вымысле, верно? И играю главную роль?

— Насчет роли я не совсем уверена… В книге говорится не только о тебе, хотя, конечно, ты в ней участвуешь, — уклончиво ответила я.

— Хочешь сказать, что я напрасно все эти месяцы ходила перед тобой на задних лапках? Что я не играю в рукописи главной роли? Если ты пишешь личную историю, значит, я должна играть в ней главную роль!

— Посмотрим. — Мне хотелось перевести разговор на другую тему.

— Что там еще случится в твоем романе? Франк к нам приедет? Это будет драматично?

— Это не криминальный роман, скорее, это монолог. Я пытаюсь написать, о чем человек думает в течение нескольких месяцев, — сказала я тоном, который, как я считала, не допускал никаких возражений.

Фрида фыркнула:

— Монолог, говоришь? А кто сидит здесь и обсуждает все с тобой? Кто чувствует тревогу или голод? Кто все время старается удержать то или другое чувство, чтобы ты смогла написать о них? Кто позволяет морочить себе голову твоими tableau? Жаждой? Какой-нибудь идиотской радостью? Или пустяками? Писатель, сам того не желая, все время угрожает своему роману. По-моему, ты не понимаешь своей роли в собственном творчестве. Ты уверена в себе, как арендатор, не понимающий, что не он распоряжается землей, а земля — им. А меня, свою единственную движущую силу, свое спасение, ты всячески игнорируешь. Тебе никогда не приходило в голову, что моя роль значит для тебя все? Меня, только меня ты должна благодарить за свои отношения с Франком! А вместо этого ты ханжески на меня нападаешь, потому что я не стала такой, какой тебя хотели сделать в приюте и против чего ты не могла противиться даже много времени спустя.

— Ты участвуешь в моей книге, Фрида. Но как второстепенное действующее лицо.

Я выковыривала из пиццы жареную паприку и аккуратно складывала вялые красные лоскутки на краю тарелки.

— Бывает, кажется, что ты держишь в руках тот или другой персонаж, но в процессе работы он от тебя ускользает, — прибавила я, надеясь, что Фрида поймет, что я говорю о ней.

— Твой редактор объяснит тебе, что моя роль в романе самая важная! Ведь это я выбрала тебя!

Я нехотя жевала пиццу, пытаясь придумать, как отвлечь ее мысли от моей книги.

— Что-то я не совсем понимаю, Фрида, на чьей ты стороне?

— Ну вот, видишь? Опять эта твоя подозрительность. Ты мне не доверяешь. И не доверяешь своей рукописи. Нельзя давать людям только то, чего, по твоему мнению, они ждут. Вспомни разные книги. Разве тебя, как читателя, мучит, что ты получаешь книгу, какой не просила?

— Нет, но ведь это совсем другое, — нерешительно сказала я. — Меня интересует сама история.

— Вот именно, и Фрида! Ты должна написать эту историю. Ты бежишь не только от Франка, в не меньшей степени ты бежишь и от самой себя. Пустота. Жизнь, мало похожая на жизнь. Потребность писать, чтобы хоть чем-то заполнить ее.

Я не нашла, что ответить. Запястье над пульсом чесалось. Маленькая цепочка небольших красных пятнышек проявилась вдоль толстой синей вены, которая к большому пальцу выглядела, как трезубая вилка. Сперва я с ожесточение скребла это место ногтями, но сообразив, что Фрида наблюдает за мной, стала лишь осторожно поглаживать его кончиками пальцев. Спокойно. Очень спокойно.

— И еще одно, — почти дружелюбно сказала Фрида. — Нет у тебя никакой чесотки! Вообще нет. Никакой!