Девочке больше не надо праздновать Рождество с растрепанной елкой и со свечами, которых нельзя зажигать, потому что может случиться пожар. Ей больше не надо смотреть на блестящую мишуру, которая со временем стала напоминать ржавую колючую проволоку еще довоенных времен. Или на звезду на макушке, сохранившую из пяти лучей только три. Кривые корзиночки самодельного приютского плетения будут висеть на корявых коричневых ветках, больше не досаждая ей. Потому что в том году ее выставили за ворота, предоставив самой себе, и все то осталось в прошлом. Ей больше не нужно отвечать за свою жизнь перед директрисой или воспитателями. Но все устроено так, что в это ее первое свободное Рождество ей не хватает приютского. Позже она где-то прочтет, что у заложников, которых долго держали в заточении, появляется зависимость от тюремщика. И они даже пытаются завязать с ним доверительные отношения. После освобождения они нередко от одиночества тоскуют по своим мучителям.

И много лет спустя: молодая мать пытается устроить настоящее Рождество для своей маленькой дочки. Все должно быть прекрасно. Все предусмотрено до мелочей. Мать лежит без сна, прислушиваясь к дыханию ребенка, и думает о том, как бы не разочаровать дочку. Она должна почувствовать сказку. И каждый год переживать ее заново. Мать боится, что ей не справиться с такой задачей. Она даже уверена, что не справится. Но у ребенка нет никого, кроме нее. Она, конечно, может следовать церковному календарю, дарить подарки, пусть недорогие, но все-таки. Может читать своей дочке вслух, готовить вкусную еду, наряжать елку, петь. Однако ребенок способен ощущать пустоту, даже не понимая этого. Став чуть старше, девочка назовет взрослое Рождество фальшивым. И не найдет в нем тепла. Никто не понимает этого так скоро, как дети.

И после того страшного случая женщина спрашивает себя: не чаще ли такие дети попадают под грузовики, чем другие?

У нее нет ответа на этот вопрос и нет причин праздновать Рождество. У нее есть интересная книга, красное вино и немного бараньих ребрышек из «Рими». Она ничего не украшает и избегает всяких разговоров о Рождестве, привыкнув отвечать только «да» или «нет», чтобы не прослыть невежливой. Она сочувствует всем, покорно выслушивая жалобы на то, что дел слишком много, а времени и денег в обрез, и соглашается со всеми требованиями, без которых семейное счастье невозможно. Под этим общим наркозом проходит ее жизнь. Но иногда она понимает, что такие ассоциации не случайны, и рождественские мечты, как пузыри, всплывают на поверхность. Эта мысль похожа на искру, посланную богами.

Что было бы, если б ее дочка не попала под грузовик? Неужели и она внушила бы дочери, что мать — ее единственная семья? А когда та стала бы взрослой, одним лишь беспомощным взглядом заставляла бы ее пунктуально навешать мать раз в неделю?

Празднично одетые люди ждали, когда их впустят в столовую насладиться рождественским ужином. Мы с Фридой сидели на диване вместе с двумя очень нарядными дамами. Из их разговора мы поняли, что они немки. Одна, в красном платье, с головы до ног была усыпана блестками. С горечью, достойной уважения, она объявила, что должна перенести рождественский ужин к себе в номер, потому что ей будут звонить сын и внуки.

Другая, в платье из золотой парчи, сказала, что она тоже предпочла бы поужинать в номере, если бы не ее муж… Этот муж кружил где-то в баре с горящим, ищущим взглядом.

Обе женщины через силу делали веселые лица.

— Счастливого Рождества! По-моему, здесь очень приятно, — сказала Фрида по-английски, чтобы дамы не сочли, что их игнорируют. Они откликнулись на ее приветствие и улыбнулись натянутыми улыбками, которые свидетельствовали о дорогих дантистах и уходе за зубами.

В это время мимо нас прошел всемирно известный актер, имя которого я никак не могла вспомнить. Это меня разозлило, ведь я видела много фильмов и телевизионных сериалов с его участием.

— Смотри, там идет этот актер, — прошептала дама в красном, не называя его фамилии. Она проводила актера откровенным взглядом и надула губы а’ля Брижитт Бардо. Нельзя сказать, чтобы это было ей не к лицу, принимая во внимание ее возраст, но он уже прошел. Теперь актер стоял у елки и поправлял манжеты.

— Я не видела его сегодня в бассейне, — сказала дама в золотой парче.

— Думаю, он был в Венеции. Он всегда ездит туда утром в сочельник, — сказала дама в красном, словно желала показать нам, что знает его привычки. В ее голосе звучал намек на то, что, как бы ей того ни хотелось, большего она рассказать нам не может.

— Кажется, он проводит здесь уже десятое Рождество? — спросила дама в золотой парче.

— Девятое, — поправила дама в красном и сложила кончики пальцев, словно в молитве.

— По-моему, сегодня он выглядит особенно одиноким, — материнским тоном заметила дама в золотой парче.

— Ну, почему же? Он всегда такой. Знаменитые люди должны как-то защищать себя.

Возможно, эти женщины не догадывались, что мы понимаем их немецкий, ведь мы обратились к ним по-английски. Я сама допустила в Берлине такой же промах. В кафе я говорила по-норвежски. Через некоторое время женщина, сидевшая за соседним столиком, наклонилась ко мне и по-шведски попросила у меня солонку. Вообще, шведы не слишком хорошо понимают родственный норвежский язык, однако приятного было мало. Помню, я тут же начала анализировать и вспоминать все, что говорила. И, конечно, не вспомнила. Но я еще долго думала об этом. Радуйся, что ты не знаменитая писательница, утешила меня Фрида. Вот тогда было бы куда хуже.

— Неплохо, — глядя на актера, прошептала Фрида к моему удивлению.

Актер как будто услышал и понял ее, он вдруг отошел от елки, скользнул к одному из двух свободных стульев, стоявших рядом с нами, и вопросительно посмотрел на нас. Дама в красном уже встала, кланяясь верхней частью туловища. Он сделал предупреждающее движение рукой, словно хотел сказать, что сейчас не время для аплодисментов.

Очевидно, он ее знал. Во всяком случае, их знакомство было на стадии обмена вежливыми фразами. Он что-то сказал о погоде. Дама в красном сообщила ему прогноз погоды на Рождество, произнеся несколько длинных фраз на превосходном английском. Актер пожал всем нам руки. Крепким, но каким-то отсутствующим рукопожатием, каким он, наверное, обменивался с людьми, с которыми ему приходилось общаться по долгу службы. Поскольку он говорил о погоде, я поняла, что он гулял по Венеции. Или плавал в бассейне в другое время, чем дамы.

— Три градуса мороза, — сообщил он. Мне это понравилось, потому что я разделяла его интерес к погоде. Если человек интересуется дневной температурой, знаешь, чего от него можно ждать.

Вблизи я увидела, что лицо у актера серое. Волосы на залысинах тонкие. Сзади, над воротничком, волосы слегка вились. Их было бы неплохо немного подстричь. На мой взгляд, у него были грубые уголки губ. Я видела такие у скучающих самоуверенных мужчин. И он был далеко не атлет, каким выглядел в фильмах. Так часто бывает. Да и высоким он тоже не был. Почему-то мне было приятно это отметить.

Руки у него были в пигментных пятнах или в веснушках. Запястья тонкие. Видно, он никогда не поднимал ничего тяжелее, чем хрустальный стакан с виски. Сейчас он схватил бокал, который ему протянул официант, посмотрел на нас и поднял его. Кивнул обеим дамам и нам с Фридой.

Неожиданно у моей ноги залаяла собачка дамы в красном. Я вздрогнула и немного вина выплеснулось, тем не менее, я подняла свой бокал и чокнулась с ним. Актер опять что-то сказал. К моему удивлению, Фрида ответила ему. Он кивнул. И даже ответил ей, словно старой знакомой.

Дама в красном протянула руку к моей ноге и подняла скулящую собачонку на колени. Собачонка легла, прижав уши к голове и с ненавистью глядя на актера. Дама в красном всячески демонстрировала свою любовь к собачке. Громким доброжелательным голосом, в котором так и слышалось: «Нам очень приятно, Рождество это особенный праздник!» — она обращалась то к собачке, то к нам. И словно периодически мигающий небольшой маяк, ее глаза распахивались шире, устремляясь на нашего общего актера.