Не уверена, что именно шапка этого музыканта заставила меня вспомнить Франка, сидевшего в кафе «Арлекин» на Хегдехаугсвейен вместе со своей красивой женой. Я просто узнала чувство, которое испытала в тот раз, когда стояла на улице, уставившись в окно кафе, словно отвергнутая лягушка. Мне хотелось, чтобы они были несчастны, чтобы они поссорились, подрались, вцепились бы друг другу в волосы. Я хотела, чтобы их дети попали в приют. Но осознав это свое желание, я сразу опомнилась и схватилась за виски. Зачем показывать Фриде, что мне жаль себя, потому что я такая злая.
— Как всегда думаешь о Франке, — сказала она.
— А ты никогда о нем не думаешь?
— Я рада, что благодаря ему мы отхватили такой куш и что он не знает, где мы.
— Ты никогда не раскаиваешься?
— Нет. Разве у нас был выбор? Сидеть в Осло и чахнуть без денег, без друзей и без Франка?
— Ты цинична и бесчувственна.
— У нас с тобой разные роли, милая Санне.
На другой день, переступив через реквизит и барахло киношников, мы расположились завтракать на своеобразной балюстраде, или галерее, заставленной старой мебелью неизвестного происхождения. Следы былого величия были видны повсюду. На стенах, карнизах, люстрах. Покрывала и гардины выглядели так, словно их приобрели на блошином рынке, выручка от которого пошла какому-нибудь школьному оркестру; скатерти и салфетки были блеклого розового цвета, как будто несколько лет пролежали в витрине, обращенной на юг. Официантка напомнила мне тюремщицу, хотя я никогда в жизни не была в тюрьме, пока что не была.
Завтрак состоял из черствого хлеба, маргарина в каких-то пластмассовых коробочках, большой сардельки и мармелада из неизвестных фруктов. Пока я медленно все это жевала, передо мной возникло tableau:
Стены в комнате, где ели дети, когда-то были светло-зеленые. Но краска давно пожухла. Особенно там, где по обе стороны стола стояли стулья. На высоте стальных трубок, венчавших спинки стульев, образовалась четкая полоска, делившая стену на две части. Никто не знает, каким образом это произошло, потому что прислонять стулья к стене было запрещено. В простенке между окнами висела картина в позолоченной раме. На ней был изображен Иисус Христос, возложивший руки на девочку и мальчика. Как и подобает такому случаю, дети были нарядно одеты. Юбка у девочки была снизу оторочена оборкой, талию стягивал матерчатый пояс, завязанный сзади большим бантом. Может быть, их одежда была сшита из бархата, как воротничок на парадном платье директрисы. Стол в столовой был покрыт цветастой клеенкой. Многие цветы стерлись до самой основы. Кое-где на клеенке были порезы и царапины от ножей и прочих острых предметов. Поверхность стола была тусклая, словно стол переболел длительной лихорадкой. В торцовой стене было проделано окно в кухню. Когда детям полагалось есть, там уже стояли полные миски. Каждый должен был взять себе миску и сесть на место. Таков был порядок. На завтрак давали овсяную кашу, сваренную накануне. Вечером ломтик хлеба, разрезанный пополам. Кусочек копченой колбасы выглядел таким маленьким и одиноким на этом сухом полумесяце! Таким же одиноким выглядел и сыр на своей половинке. Девочка обычно сдвигала сыр подальше, чтобы оставить его на закуску. Однажды утром повариха закатила оплеуху своей помощнице за то, что та намазала слишком много маргарина на хлеб двум старшим мальчикам. Когда оплеухи доставались не детям, это выглядело почти торжественной церемонией. Но после этого помощница поварихи соскребала маргарин с хлеба так тщательно, что кусочки становились плоскими, а их поверхность рыхлой. Стаканы, с тем что в них было налито, детям не разрешали носить самим, их разносила либо помощница поварихи, либо старшие мальчики. Нельзя было пролить ни капли. Молоко стоит дорого, даже если оно синего цвета. Сок по торжественным дням был чуть розоватый, иногда в нем вообще трудно было угадать красный оттенок, тем не менее, он тоже был дорогой.
Когда мы перешли через Влтаву по Карлову Мосту, или Charles Bridge, как было написано в английском путеводителе, я поняла, что нахожусь в одном из красивейших городов мира. Мы перешли мост между двумя башнями, и теперь видны были и Старе Място и Мала Страна. Под нами и мимо нас текла река, сверкающая, как серебряная бумажка в детстве, разглаженная ложкой. То в одном, то в другом месте по поверхности воды пробегали волны, мимо дамбы, лодок, уток и чаек, которые, плывя против течения, оставляли за собой на поверхности треугольные шлейфы. Я почувствовала себя в родстве с этой рекой. О нашем с ней происхождении никто ничего не знал.
— В следующий раз я хочу приехать сюда весной! — воскликнула Фрида.
Мы поднялись по ступеням, прошли мимо кукольных мастерских с их лавками, мимо сувенирных ларьков и нескольких антикварных магазинов. Нашей целью был старый замок и за ним улочка, идущая от стены замка — Злата уличка или Golden Lane с ее «bizarre small cottages from the end of the 16-th century»[14], как было написано в путеводителе. Мы стояли в очереди, чтобы войти в маленький синий домик, над дверью которого было написано «№ 22», с маленьким чердачным окошком и двумя окнами в мелких переплетах на фасаде. Здесь с 1917 года жил и писал Франц Кафка. На портрете, как обычно, был изображен грустный молодой человек с большими темными глазами и слегка оттопыренными ушами. В безупречном белом галстуке, завязанном широким узлом.
На обратном пути я зашла в кукольную лавку. Продавщица разложила куклы и представила своих сотрудников, располагавшихся в задней комнате. Один собирал куклы, другой раскрашивал лица на деревянных болванках, молодая женщина шила куклам платья на старой ножной машине. У меня никогда не было кукол, если не считать той, которую я отдала Армии Спасения после того случая с грузовиком. Тогда я была уже слишком взрослая или… уж и не знаю, как еще можно сказать про бывшую мать.
Куклы качались на веревочках, каждая была прикреплена винтом к маленькому деревянному кресту. Продавщица с энтузиазмом стала обучать меня искусству вождения кукол. Она заставила двух одинаковых кукол танцевать друг с другом, словно они были живые, под светом, падавшим из круглого белого купола.
Девочке хочется дружить с другой девочкой, той, которой дальний родственник подарил на Рождество деревянную куклу. У куклы было два лица. Улыбающееся и плачущее, спереди и сзади. Можно было выбрать любое, повернуть голову, как надо, и скрыть второе лицо под волосами из желтых шерстяных ниток. Детям нравилось вертеть кукле голову. Поэтому она вскоре отвалилась. Хозяйка куклы горько плакала, а девочка не знала, как ее утешить. Она предложила похоронить куклу в коробке из-под обуви. Но стояла зима, лежал толстый слой снега, никаких полевых цветов не было, и поэтому она ничего не сказала. В глубине души ей было даже приятно, что у нее нет куклы, и потому терять ей нечего. Какое-то время спустя она сидела перед высоким шкафом. Большая комната. Окна как будто выросли, и гардины стали им малы, они висят, образуя над подоконником неровную линию. Они похожи на платье, которое досталось девочке после другой, уехавшей из приюта. Платье слишком короткое, на рукавах у него оборки. Девочка должна надеть его Семнадцатого мая[15], но только на один день. Абажур, белый стеклянный шар, свисает с потолка на металлической трубке, которая кончается блестящей металлической крышечкой. Холодный белый свет льется на девочку, и ей от него холодно. Дверцы шкафа открыты. Внутри на полке стоит пятнадцать коричневых деревянных ящиков. В них дети хранят свои игрушки. У девочки есть свой ящик. В нем она хранила деревянный пенал с большим плотницким карандашом и отделением для ластика. Но пенал исчез, и девочка не решается спросить, не видел ли его кто-нибудь из детей. Там же в ящике лежали еще два кубика, которые когда-то были красные. Таких кубиков было много, но ее кубики тоже исчезли.
