— Ничего, скоро и ему каюк будет, — произнес сосновец.

— Вот это ладно! Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул: соил[3] дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.

— Хорошо, будет время, приеду, — весело тряхнула она головой, — подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем…

— Ладно, ладно, — закивал тот, — Колчак с Бекмурзой на аркане ташшим, потом оба собакам бросам, — сказал он уже жестоко и стукнул деревянной чашкой о землю.

— Твой хорошо сказал, — обратился он к Устинье. — Казахский жатак, русский мужик, бедный казак, зачем драка? Хозяин надо драка, нам не надо, — заговорил он быстро и, поднявшись на ноги, подал руку Устинье, — приезжай в гости! Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — Умар долго тряс руку сосновца и Черноскутова и, простившись с остальными, зашагал к своему возу.

Наступал вечер. Над степью пронесся протяжный, точно вой голодного волка, мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где загорели костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать свою лошадь. Дед Черноскутов остался возле мешков.

— Увидишь моего коня, подгони ближе к мельнице, — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Спустились сумерки. Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка плывущего рыбака. Издалека донеслась его песня:

Устинье опять стало грустно. «Скорее бы уехать отсюда», — подумала она и направилась вдоль берега. Неожиданно она услыхала за собой поспешные шаги, треск старого валежника, и из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. Повернуть обратно к мельнице — на пути стоит он и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей не спускал мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он и, криво улыбнувшись,, шагнул к Устинье.

— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь, — а то брошусь в реку, — женщина попятилась к обрыву.

Сергей отбросил ружье и опустился на колени.

— Устинья, Устиньюшка, ведь человек же я, — сказал он и протянул к ней руки. — Не мучь ты меня, пожалей, теперь ведь никто не будет мешать нашему счастью. Оба мы вдовы. Поженимся…

Было слышно, как на мельнице рокотал паровик, и клубы дыма, заслонив лунный свет, ползли низко над рекой. В степи кричал одинокий коростель, и недалеко от берега плеснулась в воде рыба. Луна вновь выплыла из-за черного облака Фирсовской мельницы и залила мерцающим светом равнину.

Вздохнув, Устинья промолвила:

— Нет, Сергей Никитович. Разошлись, видно, наши пути-дороженьки, отцвели в поле цветики. Не бывать мне твоей женой. Прощай, — Устинья зашагала по берегу.

Сергей молча поднялся.

— Устенька!

Женщина оглянулась.

— Неужто больше не увидимся?

— Нет! — решительно ответила та и прибавила шагу.

Устинья возвратилась к возам. Дед Черноскутов открыл глаза и, зевая, спросил:

— Лошадей-то видела?

— Темно. Должно, в степь ушли. На берегу не видно, — бросив узду под телегу, Устинья взобралась на мешки и долго не могла уснуть.

Перед глазами мелькал берег Тобола, Сергей с протянутыми к ней руками, река, залитая лунным светом. Затем точно из тумана выплыл образ Евграфа, и Устинье показалось, что она слышит его голос: «Вам меня не убить!»

Начинался рассвет. Недалеко в кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула свою несложную песню. Всходило солнце. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, опустившись с шумом на воду, поплыла к прибрежным камышам.

Послышался гудок мельницы, и Устинья открыла глаза. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы, и весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь. Устинья с Черноскутовым смололи хлеб под вечер и, нагрузив мукой подводы, отправились домой. На душе молодой женщины было спокойно. И когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, она в последний раз посмотрела на Фирсовскую мельницу, где был Сергей, и, облегченно вздохнув, тронула вожжами коня. То, что волновало Устинью при встрече с Сергеем, казалось, навсегда исчезло там, за темным косогором.

…Белогвардейские части, откатываясь от Зауральска, укрепились на правом берегу Тобола. Стояла поздняя осень. После сильных дождей дороги в низинах превратились в сплошные болота и лошади с трудом вытаскивали ноги из хлюпкой грязи.

Полк, в котором служил теперь Сергей Фирсов, призванный в колчаковскую армию, был расположен недалеко от Зауральска. Дальше шли казачьи станицы и кривой линией уходили в степь. Артиллерийская стрельба не утихала ни днем, ни ночью. Цепляясь за водный рубеж, белые делали отчаянные попытки задержать наступление красных войск. Бои шли с переменным успехом. Сильная огневая защита белогвардейцев сковывала наступательные действия отдельных частей Красной Армии, мешала им форсировать реку. Нужно было нащупать слабые места противника и ударить по нему с тыла. Конная разведка 269-го полка тридцатой дивизии темной ночью перешла Тобол и углубилась в тыл беляков. Смутные очертания берега остались далеко позади, и перед разведчиками лежала степь, казалось, спокойная и равнодушная ко всему, что происходило вокруг.

Командир разведки ехал впереди своей группы, чутко прислушиваясь к шорохам ночи. Справа, вверх по реке, горели неприятельские костры, и при ярких вспышках огня виднелись силуэты часовых. Проехав небольшой кустарник, он вполголоса подал команду своим людям, и кони перешли на рысь. Перед утром, объехав стороной казачью станицу, маленький отряд стал углубляться в степь. Рассвет их застал далеко от Тобола. Спрятав коней в балке, разведчики с восходом солнца поднялись на старый курган и залегли. В полдень они заметили большой казачий отряд, который направлялся мимо кургана на Зауральск.

— Лишь бы кони не заржали в балке, — заметил с тревогой старший из разведчиков и, приложив бинокль, стал наблюдать за белоказаками. Отряд проехал мимо кургана на расстоянии полкилометра, удаляясь все дальше и дальше к правому берегу Тобола. Опасность миновала. Разведчики продолжали наблюдать. Затем прошла рота пехотинцев, и вслед за ней потянулась артиллерийская батарея. Белые подтягивали силы ближе к Зауральску, оставляя участок, где находились разведчики без надлежащего заслона.

Ночью был послан связной, благополучно перебравшийся через Тобол с донесением. Медлить было нельзя, и на рассвете красная конница, форсировав реку, углубилась в прорыв. За ней прошла и пехота.

Не ожидая нападения с тыла, зажатые с двух сторон, колчаковцы заметались под перекрестным огнем и, бросив обозы, отошли к Ишиму. Вместе с ними ушел из Предуралья и Сергей Фирсов. Накануне отхода он долго стоял на берегу Тобола, вглядываясь в левый берег, где за редкими перелесками, крестьянскими пашнями, лежал Марамыш. Сумрачным взглядом он окинул окопы красных и сдвинул брови. Наступал осенний вечер, холодный и неласковый. Моросил дождь и вскоре закрыл берег реки молочной пеленой тумана. Сергей не спеша повернул к своему лагерю. Сел на лежавшее бревно недалеко от костра и задумался.

«Перебежать к красным, как сделали многие солдаты? А дальше что? Смотреть, как хозяйничают на его мельнице чужие люди, когда все отнято: дом, леса и земли, маслодельные заводы, все, что принадлежало ему». Сергей заскрипел зубами и порывисто поднялся. Подошел к своему вещевому мешку, вынул походную фляжку с водкой и с жадностью припал к ее горлышку. Выпив ее до дна, он провел рукой по давно небритому подбородку.