Шорник Харлампиев сидит на самодельном стульчике и неторопливо петлю за петлей навязывает на конце ремня медные проволочные кольца.

Рабочее место Харлампиева между четвертым и пятым участками цеха. На четвертом работают сложные, многошпиндельные токарные станки-автоматы, на пятом шлифовальные камни снимают с деталей сотые доли миллиметра. На четвертом цокают, автоматически поворачиваясь, головки суппортов, рычат резцы, вгрызаясь в обрабатываемые ими детали. На пятом — шелест ремней, шипение камня, снимающего тонкий, не видимый глазу слой металла, да золотистые пучки искр, рассыпающиеся мелкими, гаснущими звездочками.

На четвертом, на пятом и на других участках цеха работают сложнейшие точные, высокопроизводительные станки. А среди этого сосредоточения воплощенной в металл человеческой мысли, среди высококвалифицированных рабочих цеха, ловко и умело-управляющих сложными станками, сидит на стульчике шорник Харлампиев, чинит, тачает ремни.

Рукава гимнастерки Харлампиева закатаны, и крепкие руки лежат на покрытом масляными пятнами фартуке. На левой руке — шрам. Если б снять замасленную гимнастерку, с которой, как с другом, жаль расстаться, обнажился бы еще один шрам, покрупней, возле левой ключицы.

— То собаки Адольфа памятка, — говорит иногда Харлампиев, и спокойно добавляет, — однако и Егора Харлампиева тоже не один фашист вспоминает…

До войны Егор управлял комбайном, потом воевал, а теперь работает шорником.

К Харлампиеву, в его огороженный жестяным заборчиком «отсек», то и дело заходят рабочие. Старые кадровики — те идут степенно. Протянут табачок или угостят «Беломором», скажут:

— Почини, пожалуйста, побыстрей.

— Можно, — спокойно отвечает Харлампиев и назначает время, когда нужно придти за ремнем.

Молодежь, ремесленники, — те без особых церемоний кричат:

— Эй, шорник, давай быстро! Одна нога здесь, другая там!

Девушки — те более ласково, «товарищем Егором» зовут, мило улыбаются и просят.

Каждому хочется скорей. Да только у Егора не десять рук, а всего две. Из них одна перебита. И что «Беломор» кадровиков, что улыбки девушек, — Егору безразлично. Курево и свое имеется, а улыбки… Егор и раньше, когда был молодым, не очень-то таял от улыбок, а теперь, когда сорок стукнуло, и подавно. Зина, текстильщица, жена Харлампиева, на которой Егор женился уже после войны здесь, в Челябинске, иной раз даже поворчит на мужа: «Человек как человек, доброта есть, не скуп, хозяин хороший, а вот веселости мало».

— Зато серьезности много, — шутит в ответ Егор, но смотрит попрежнему строго.

Иной раз сразу двое ребят прибегут, тычут Егору ремни, каждый требует, чтоб ему вперед починили. Но тут берет слово Егор:

— Тебе, — говорит он, обращаясь к одному из ребят, — чинить позже буду, а этому раньше.

— Почему так? — обижается парень.

— А потому, что государственное добро не бережешь. Ремень у тебя, вишь, как порвался, сразу видно — косо его на шкив надел, он одним боком терся, терся, вот и дотерся. Ремню вред, работе вред, станок стоит, и ты без дела бегаешь. Другой раз еще принесешь такой, совсем чинить не буду.

С тех пор как объявили в газетах, что в Москве собирается съезд партии, народ совсем нетерпеливый стал. Только и слышно:

— Дяденька Егор, не губи! Хочешь, я тебе помогать буду, сделай только немедленно. За новую пятилетку соревнуюсь, а тут ремень, будь он… сколько времени пропадает!

Можно подумать, что они соревнуются, а он, Егор, нет. Они на высокоразвитой технике работают, — так считают, видно, что раз он, Егор, шилом да молотком орудует, какое у него может быть соревнование. А только соревнование не от шила или, скажем, шлифовального станка зависит, а от человека. От того, что у него на уме, да на сердце. А у Егора на уме да на сердце такое же, что и у остальных рабочих цеха.

Хорошо на сердце теперь у Егора, радостно. Гордость в нем большая.

Вон как опять размахнулась партия: какой план пятилетний наметила! А раз наметила — точка! Еще никогда не бывало, чтобы то, что наметила партия в плане, не выполнялось. Никогда! И этот план будет выполнен. Егор это твердо знает. И от сознания своей силы, силы своей Родины, от сознания того, что есть родная Коммунистическая партия, у которой главный интерес — чтобы ему, Егору, и всем труженикам нашей большой, многолюдной страны хорошо, счастливо и мирно жилось, — от сознания этого радостно и весело Егору. Хочется много сделать, много больше, чем делал до сих пор.

— Ладно, ладно, — осаживает наиболее прытких парней Егор, — не мешай! — и продолжает быстро работать.

Минут за десять до конца рабочего дня к Егору приходит его сменщик Замошкин. Он моложе Егора, но в работе не столь расторопен, а бывает… всякое бывает у этого парня.

— Что-то, Матвей, опять на тебя жалуются, — говорит ему Егор. — Будто ты на скамеечке за цехом сидел, цветочки нюхал, а тебя здесь со свечкой искали.

— Брешут, — возражает сменщик. — Откуда теперь свечи?

— Ну свечи, это так, к слову сказано, а цветочки — это после работы надо, — недовольно тянет Харлампиев. — Еще чего не хватало! От шорника теперь, знаешь, как много зависит, народ на подъем идет. Подсоблять надо.

— Понимаю, — говорит Замошкин, умащиваясь на стульчике.

А Харлампиев не торопясь идет в душ.

Проходя мимо табельной, он встречает планировщицу цеха Ольгу Бахасанову. Ее в цехе все знают. Вечером, во время пересмены, Ольга открывает в красном уголке книжный шкаф и выдает рабочим книги и журналы. Если какой-либо книги, которую-просил рабочий, у Ольги нет, она записывает ее название и достает в центральной заводской библиотеке. Сейчас планировщица несет целую груду новых книг, журналов и подшивку газет.

«Ничего нагрузилась девушка», — сочувственно подумал Егор. И только было шагнул к ней, чтобы помочь, как Ольга споткнулась, испуганно охнула и уронила на пол газеты и несколько книг

Егор мигом бросился к ней, поднял книги, отдал их Ольге, и пока та своим тонким, в кружевах платочком осторожно очищала обложки, он с интересом рассматривал попавшийся ему на глаза снимок в газете, на котором члены нашего правительства провожали домой Китайскую делегацию.

«Что-то не видал его, — думает Егор, — пропустил, видно. Когда это было?»

Бросив быстрый взгляд на газету, вспоминает: перед самым съездом уехали…

Харлампиев беспартийный. Но недавно закончившийся съезд партии ему настолько близок, что, разглядывая снимок, Егор испытывает чувство досады, как хозяин-хлебосол, отпускающий перед самым праздником дорогих и близких гостей.

— Спасибо, товарищ Харлампиев, — дружески улыбаясь, говорит Ольга, забирая газеты, — приходите сегодня, хорошие книги принесла…

— Рано, — говорит Егор, — у меня еще Горького «Челкаш» недочитан. Прочту — тогда уж приду за другой…

Вдоль главного прохода цеха, на специальных стендах, установлены доски показателей выполнения.

Егор первым делом смотрит, как работают его соседи — четвертый и пятый участки. И тот и другой идут хорошо.

— Ишь, рванули, черти! — не без удовольствия замечает Харлампиев. — До съезда 104 процента плана давали, а теперь, пожалуйста, 140. Подходяще!

Уже вымытый и переодетый Харлампиев вновь возвращается к своему сменщику.

— Ты, Матвей, поднимись, я тебе что-то показать хочу. Пойдем со мной.

Харлампиев подводит Матвея к доске показателей.

— Вот, смотри. Видишь, как люди идут?

— Вижу.

— Ну, так ты не только смотри, а чувствуй, ответственность имей перед ними. Понял?

Простившись, шорники расходятся в разные стороны.

Дома Харлампиев не торопясь обедает, а потом вынимает из-под клеенки, которой покрыт стол, газеты с материалами XIX съезда партии. Туда он прячет газеты от сынишки. Егор находит то место, до которого вчера дочитал, и не спеша продолжает читать. Читает Егор всегда вслух.