У Петри один глаз затянут бельмом, лицо изрыто оспой. Она помогает при родах. Умрет в селе кто – Петря обмывает покойника. Ей дают за это плошку кукурузной муки. А за помощь при родах она получает штоф крепкой ракии или крендель – как и Диоайка…
– Нагрейте в котле воды, – велит нам Петря.
Воду греет сестра Евангелина, она пришла с девочкой на руках. Девочка спит. Я перевожу взгляд с одной на другую: большая кукла прижимает к груди маленькую.
Нас, детей, Петря и Погодь выгоняют в сени. Чтоб мы не видели метаний мамы, не слышали стонов. Теперь мы ее не видим. По слышать – слышим. Она стонет все громче и громче. Волосы у нас подымаются дыбом. Мы встревожены до предела. Нас бьет дрожь. Приносим из хлева мешок соломы. Валимся на пол. Пробуем уснуть…
– Кто теперь родится у мамы?
– Мальчик.
– А ты почем знаешь?
– Знаю. До сих пор у мамы было так: сперва мальчик, потом девочка, снова мальчик и опять девочка. После тебя, Рица, родился я. После меня – Елизабета. Елизабета – девочка. Теперь очередь мальчика…
Этой осенью, когда полили дожди, прогнав от нас холеру и смерть, приехал из города мамин старший брат – дядя Тоне. И стал просить у мамы денег. Он знает, что у мамы, где-то на дне сундука, должны лежать два золотых дуката, ее приданое, две желтые монеты из старой бабушкиной кончи… Вот и пристал – одолжи да одолжи. Дядя Тоне держит в городе лавку. Наверно, дела у него идут неважно, раз в долг просит.
– Нет, не дам, – отвечала мать. – Зто все, что у меня есть… Ты и так моих бычков проел.
Дядя Тоне уехал разгневанный. А пока он спорил, я разговаривал на дворе с двоюродным братом – Мишу, сыном дяди Тоне, который увязался за своим батькой…
– Сколько вас всего братьев?
– Пятеро, – ответил Мишу. – Мама говорит, что скоро нам аист еще принесет.
Меня прямо смех разобрал. Я чуть не лопнул. Ну и простофиля у меня братец. Он все еще верит, будто детей приносит в клюве аист!.. Я каждую весну наблюдал, как прилетают аисты. А осенью – как они улетают. С прилетом этих птиц мы сбрасываем постолы и ходим босиком. Если появились аисты, значит, наступила весна. А если весна, то постолы уже ни к чему. Их надевают снова, когда аисты улетят. Тогда уже выпадает снег. Прилетая, аисты никаких детей не приносят. Они летят длинной цепочкой и сразу принимаются за устройство гнезд. Одна пара устроила свое гнездо у нас на крыше. Аистиха откладывает там яйца. Из них выводятся птенцы. Когда аистиха сидит на яйцах, аист улетает на пруд ловить лягушек и в клюве приносит их аистихе, пока не накормит досыта. Мы даже песню сочинили. И я пересказываю ее своему двоюродному брату Мишу:
Уй-юй-юй,
на Кэлмэцуе
аистиха не танцует,
на гнезде птенцов выводит,
аист места не находит,
к нам на хору зачастил,
с длинным носом уходил…
Аистята – как цыплята, утята или гусята – вылупляются из яиц. Теленок рождается у коровы. Козленок – у козы. Ягненок – у овцы. А ребенок – у своей матери. Потому женщины и плачут, когда он родится. Мой братец уставился на меня как дурак. Ничего не понимает. Городской – что с него взять…
Мы засыпаем. Спим. Просыпаемся…
Три дня мучилась мама. И три ночи! Отец беспомощно мнет в руках кэчулу…
На обед, на ужин и на завтрак одна и та же еда – тюря…
Женщины приходили, уходили, снова возвращались. Приходили откуда-то из других сел.
Настало утро четвертого дня…
Ой, маму смерть заберет!..
– Не заберет…
Мы сидим – кто на завалинке, кто под окнами, кто у двери – и слушаем.
У мамы родился мальчик. Мы кучей вваливаемся в комнату – взглянуть на братца. Он жирный, толстый, с огромной головой. Тетушка Стана хватает его, мокренького, и целует в лобик. На губах у нее остается липкое пятно…
– Погодь, теперь мы его окрестим. Назовем его, как моего сына, Штефаном…
Кто тут станет возражать?
На маму уже никто не смотрит. Лицо у нее белое как бумага. Вытянувшись во весь рост, похудевшая, истерзанная, она лежит на постели, укрытая шерстяным одеялом. Наверно, спит. К ней подходит отец. Целует в щеку. Мать приоткрывает глаза. Улыбается:
– Досталось мне…
За время, проведенное у нас, Погодь обскребла ножом и объела наш очаг. Съела и четверть печурки… Пусть ест, коли по вкусу… Печь снова слепим. А печурку заменим. Есть еще одна под нарами…
Мама все еще лежит больная, у нее разошлись кости. Она не может спуститься с кровати. Не может поднести ко рту кружку с водой. Когда ей все же нужно приподняться, мы поддерживаем ее за спину и помогаем…
– Где у тебя болит, мам?
– Нигде не болит. Сердце устало.
И она показывает рукой на живот, где едва найдется место для нескольких ложек бульона. Углубившуюся впадину живота заложили комом тряпья. Глаза потухли, ввалились. Груди обмякли, обвисли – опустевший, иссохший родник. Видны все ребра – пересчитать можно.
Отец позвал доктора Ганчу.
Доктор взглянул на маму прямо с порога и ушел насвистывая. В воротах бросил отцу:
– Позаботься о досках. На гроб понадобятся. До рождества не дотянет…
Пришла зима. Скоро и рождество. Наступило и прошло. Вот и Новый год. И крещение. На рождество мы ходили по селу колядовать. Под Новый год поздравляли соседей. Я собрал деньжат и накупил в лавке сластей. На крещенье мы чуть не замерзли у колодца, где шла служба. Мой брат Ион пришел к колодцу с лошадьми – решил участвовать в скачках вместе с другими парнями из нашего села. У лошадей в гриву и хвост вплетены сухие веточки базилика.
Освятили воду, жандармы разрядили в воздух ружья.
Люди целыми охапками швыряют базилик в колодец. И в бутылях со святой водой плавают листочки базилика.
На крещенье и в селе, и в полях, и в лесу – всюду пахнет базиликом, базиликом пополам со снегом.
На конях скачут до самой станции. Парни поют. А с лошадиных морд только пена летит.
Но вот прошло крещенье, и сугробы стали таять. Близится пасха. Наступила. И уже по всему селу разносится запах цветущей вербы. Пахнет вербой, тополями и акацией. Благоухает свежая зелень.
Мама не умерла. Но ей по-прежнему неможется. Никто уже не моет нас в корыте. У отца отросла борода. Потемнели щеки. Глубоко ввалились глаза.
В поле, куда ни пойди, непременно наткнешься яа курган. И у каждого кургана свое название. Курганы распахивают и засевают. Осенью, перед самым снегом, перегоняя лошадей на водопой или на виноградники, мы замечаем, что кое-где подножия курганов разрыты заступом или ломом. Люди поверили слухам, будто под курганами захоронены клады. И раскопали несколько курганов. Денег не нашли, зато нашли копья, шпоры, шлемы, человеческие и лошадиные кости. Однако крестьяне не потеряли надежды. И все еще раскапывают и разоряют курганы. Может, счастливчикам и повезет найти в один прекрасный день спрятанные сокровища.
Один такой курган стоит в поле, что по дороге на Турну. Когда-то в давние времена в нем находили целые бурдюки, набитые дукатами, старинными золотыми и серебряными монетами. Этот курган прозвали Муравьиным.
Однажды, уже после бунта, приехал в село какой-то господин в пролетке с поднятым верхом. На лошадях были черные хомуты с бубенчиками. Господин соскочил с пролетки и потребовал, чтобы били в барабан и созывали к примарии народ. Ударили в барабан: дело было в воскресенье, люди не работали и собрались быстро. Коротенький толстячок стоял, опираясь на трость. Он сообщил, что в Турну учрежден новый банк под названием «Банк Фурника»[9]. Желающие могут получить деньги, нужно только дать расписку, указав, какая требуется сумма. В Муравьином кургане, сколько ни ищи, денег все равно не найти. Зато в «Банке Фурника» денег навалом… Господин забрался в пролетку, кучер взмахнул кнутом, и пролетка покатила вниз по Кэлмэцую разносить дальше счастливую весть.
