– Дядя Думитру, – подает голос Малыш, – я бобыль. Умру – и поплакать некому. Мою жизнь, как у всех нас, человечьей даже не назовешь – собачья у нас жизнь. Так вот, давайте завтра с утра соберем село, подымем народ…

– Собрать соберем, – высказывает свое мнение дядя Войку, муж тетки Лавочницы, – если сами уже не собрались. Мешкать нечего. Только вот я про студентов слышал, может, они завтра тоже с нами пойдут?

– Студенты – не студенты, все это, может, одни разговоры. Главное – усадьбы уже горят. И подожгли их крестьяне. Огнем полыхает вся страна. Надо подыматься и нам. Иначе гибель. Сами погибнем и детей погубим. Весь род прекратится… – Это заговорил Давид Флоройу. Он стоит у самых дверей, опершись на палку и глядя в пол, а может, на свои залатанные, без шнурков, обмотанные веревкой постолы. Его пышные длинные усы опускаются на углы губ, сливаясь с густой бородой. В голову старика приходит новая мысль, и он продолжает: – У меня семеро сыновей. Я поведу их. Вместе пойдем воевать. Победим или сгинем.

– Дядя Тудор, давай прямо сейчас к Тицэ Уйе, обмозгуем что и как. Позовем и Лишку Стынгачу, и Ивана Цынцу.

– Надо бы и Згэмыйе, и Оведение, и Удудуя позвать. Ум хорошо, а много умов – лучше.

И они ушли держать совет.

Коптит лампа. Предметы в комнате расплываются, как в тумане. Я засыпаю глубоким сном, и мне чудится, будто люди кидаются друг на друга, а дома горят. Мне снится, будто даже деревья в нашем селе охвачены огнем. Я брежу. Вскрикиваю и ворочаюсь с боку на бок.

– Что с тобой, Дарие? – будит меня мать.

– Плохой сон приснился…

Так случается часто – я мечусь, вскрикиваю во сне, бормочу никому не понятные слова, словно на чужом языке. Теперь мне снится, будто я плыву по бескрайнему синему простору, какого никогда прежде не видел, и над этим бескрайним простором вдруг начинается буря. Лодка-долбленка, где я свернулся клубком, попадает в водоворот. Ее швыряет из стороны в сторону. Я уже смирился с мыслью, что лодку сейчас перевернет. Чудовищные рыбы, больше вола, носятся вокруг, раскрыв пасть, готовые меня растерзать. Я стискиваю зубы, сжимаю изо всех сил, но страх побеждает. Я кричу.

– Дарие, что с тобой?

– Сон плохой, мама…

А иногда я оказываюсь на верхушке дерева. Теплый ветер, набегая, раскачивает верхушку. И мне приятно, что я раскачиваюсь вместе с ней и что ветер теплый. Огромный лес шелестит подо мной широкими резными листьями… И вдруг я срываюсь вниз. И ору что есть мочи.

– Да что с тобой, Дарие?

– Плохие сны снятся, мама…

Однажды мне приснилось, будто за мной гонятся черные медведи, больше тех, что водят цыгане. Я удрал от них, пробираясь на четвереньках меж каких-то камней, и спрятался в пещеру, где чуть тлел костер. Перетащил раскаленные головешки к самому входу пещеры…

Помню такую ночь, когда во сне у меня будто бы сошел с рельсов поезд, помчался за мной, подмял колесами и разрезал на куски. Машинист собрал куски и склеил. И тогда я смеялся во сне. Я знал, что это сон…

Диоайка пробовала излечить меня от страшных снов заговорами. Бралась за это и Петра. Но кошмары не отпускали меня. Еще долго снились всякие страсти…

Лампа чадит. В комнате мы одни. Брат возле печки потягивает трубку. Пускает носом дым. Сон как рукой сняло.

– Спи, Дарие, спи…

– У меня сон пропал…

– Тогда полежи спокойно, не вертись, не то других разбудишь…

– А что, Ион, у нас тоже бунт подымут?

– Подымут.

– Сегодня?

– Может, и сегодня.

Сквозь запотевшее окно проникает мглистый, белесоватый свет. Скрипит колодезный журавль. Слышно мычание волов, которые не прочь бы пожевать свежей травки. Но трава еще не взошла.

Утром мы гурьбой разгуливаем по улицам села. Собираемся у примарии.

Что-то не видать писаря. И куда подевался примар? Примария пуста. Народ разыскивает их. Мы узнаем, что начальник жандармского поста с заряженным карабином охраняет станцию. На станции нам делать нечего. И мы уходим – пусть его теряет зря время.

В Бэнясе, где расположено волостное жандармское отделение, патрули разъезжают верхом по улицам села с заряженными карабинами. Во главе их толстый усатый коротышка-фельдфебель. Другие стерегут двухэтажный дом колченогого барина.

– В Бэнясе крестьянам теперь и пальцем не шевельнуть. Очень уж много охранников.

– Упустим мы помещика Герасие Милиарезя.

– И приказчик Опря Кэцуй Стрымбу тоже сбежит.

– Ну, это еще поглядим…

– А что же мы? – задает вопрос Тицэ Уйе. – Так и не подымемся? В Секаре восстание, там уже горят помещичьи дворы. Да и в других местах, по слухам, народ поднялся. Может, нам земля не нужна?

– Нужна, – в один голос ревет толпа.

– Значит, надо выступать. Помещичью землю получат лишь те, кто присоединится к восстанию, кто пойдет воевать…

От толпы отделяется Георге Кэрэбаш. Это толстый здоровенный мужчина, у него много и земли, и скота. Он поселился возле реки, ближе к Стэникуцу; двор его занимает чуть не половину пойменного луга. В селе поговаривают, что добра у него если и не больше, чем у помещика, то иного дворянчика он кое-чем побогаче.

– Какое такое восстание, мошенники, что это еще за восстание? Вы думаете, если поджечь усадьбу, то помещики сразу и перемрут? А если захватить и убить хозяев, то их земля уже и ваша? Да ведь это против закона, а закон – дело святое, против закона нельзя…

Кэрэбашу подпевает зажиточный крестьянин Рэдой. На них набрасывается Петре Згэмыйе:

– Какое нам дело до закона? Не мы его писали. Те, что его составляли, нас небось не спросили – нравится или нет…

Петре Згэмыйе – бедняк, то наймется сторожем, то подрядится свиней пасти, смотря по тому, за что село платит. Ходит всегда с палкой, без палки его никто не видел. Она будто часть его самого. Ложась спать, он кладет ее под голову. Словно кошелек у него набит золотыми, и он боится, как бы их не украли. Ни тех, что на нем, ни тех, что спрятаны в палке… Есть у него и еще кое-что – жена и пятеро детишек, рваные постолы, чиненый-перечиненый зипун да латаные-перелатаные штаны.

– Шибко, видать, не хочется тебе, Кэрэбаш, чтобы народ супротив бар поднялся. Страх берет. У нас с помещиками свои счеты, и никто не помешает нам рассчитаться – ни ты, ни другие вроде тебя…

– Как же нам бунтовать-то? – спрашивает Ницэ Прока. – Бунтовать можно только в тех селах, где есть помещики. А у нас помещиков нет и восстания быть не может.

В разговор вмешивается Шонтрокан:

– Помещиков в нашем селе нет. Но работать на помещичьих землях мы работаем.

– Видели нынче ночью пожары? Небось видели! – вмешивается в спор Мэрин Рару. – Так вот, если этой ночью в нашем селе ничего не загорится, то люди из других сел придут и подожгут наши дома – в отместку, что мы к ним не присоединились. Все мужики должны действовать сообща. Нельзя, чтобы кто-то дрался и поджигал, а ты бы сидел сложа руки и потом открещивался – мы, дескать, не виноватые. Неправильно это, братцы…

– И что же нам делать? – спрашивает какая-то женщина. – Кого поджигать?

– Подожжем Кэрэбаша!.. – раздается в толпе. – Дом у него большой, с пристройками. Целую неделю полыхать будет…

– За что же это меня поджигать? Что я, помещик? Лучше уж Мареша поджечь…

Ионицэ Мареш – корчмарь. Он не местный. Приехал из города; корчму открыл, когда из села подались мамины братья. Большие деньги нажил с тех пор. Многие крестьяне – его должники, завидуют ему и поносят почем зря.

– Вот это разговор!

– Вроде бы вчера так не договаривались. К другому готовились, – замечает Пэликэ, мой двоюродный брат.

– Верно, не о том была речь, – подтверждает Малыш.

– Нужно действовать, как договорились. Чтоб ералаша не получилось, когда всяк свое гнет.

Однако их голоса тонут в общем шуме. Крестьяне рвутся в драку. Им не терпится.

– Нехорошо получается, – кричит Иван Цынцу. – Первое дело помещики, сперва надо с ними рассчитаться.