А потом – неужели ты бросишь зеленые травы полей? Забудешь про шелест рощ? Чтоб запереть себя среди кирпичных или каменных стен и никогда уже не ощутить на лице ласкового дуновения ветерка?

В городе дождь похож на плач, а в деревне, когда струйки дождя распущенной косой оглаживают нивы или пашни, они поют страстную песнь жизни.

Неужели ты оставишь деревню, чтобы никогда не любоваться ни с чем не сравнимой красотой белой метели, проносящейся по полям и бескрайним снежным просторам? Как можно уйти оттуда, где так много солнца, воды и воздуха, чтобы похоронить себя среди мрачных стен? Да можно ли отринуть все это?

Ох, литература… литература…

– Бывают книги, говорящие правду, и книги, которые ее скрывают. Помни об этом, Дарие…

– Помню… Я ведь и сам изведал красоту полей и лесов. Великолепие голубых озер и небес. Знаю, как поет дождь и свищет белая вьюга, знакома мне и бескрайность степи, скрытой серебристым одеялом снегов…

Если бы я был жеребцом или теленком, козленком или воробышком, тогда, наверное, мне больше нечего было бы и желать.

Но я человек.

А в человеке возгорается искра.

Кто ее зажигает?

Зачем?

Скажи, ты можешь довольствоваться травой?

Можно бегать по ней босыми ногами.

И ноги становятся мокрыми от росы.

Пока ты ребенок, тебя радует это.

Но разве можно питаться только травой?

Ведь даже трава не принадлежит тебе.

А какое чудо – лес! Кому это знать лучше меня? Мне знакомы там и деревья, и птицы.

Ты думаешь, деревья похожи одно на другое?

И ветви?

И все листья одинаковы?

Ошибаешься.

Даже люди между собой сходны больше, чем деревья, ветви и листья.

Ты небось думаешь, что все птицы или букашки в лесу одинаковы?

Сходи и посмотри…

Очарование леса не сравнимо ни с чем.

Я знал все его тропки и чащи.

Знал, любил и понимал все его голоса.

Голоса птиц и деревьев.

Голоса трав и полян, писки его зверюшек.

Послушайте сказку, которая и не сказка вовсе.

– Сбегай, Дарие, в лес, набери в шапку грибов, нечего в котел бросить.

– Бегу, мама.

– И хворосту охапку прихвати.

– Ладно, мама.

Я подымаюсь на холм, пересекаю поле, добираюсь до леса и вхожу под его сырую прохладную сень. Ищу грибы. Недавно прошел дождь, и грибов полным-полно. Я кладу их в подол рубахи. Подбираю в траве тонкие, полусгнившие ветки. Свищут дрозды. Выкрикивает свое имя кукушка. Набегает ветер, и в лесу подымается гул. Хотел бы я встретить фею лесов. Или бородатого гнома. В сказках маленьким детям, заблудившимся в темном лесу, всегда встречаются феи или крошечные бородатые человечки, а непослушные малыши попадают к злой колдунье, бабе-яге, у которой нос крючком на кривой рот спускается, а вместо пальцев когти торчат.

Я, наверно, послушный.

Мне баба-яга не встретится…

– Эй, ты, чего в лесу ищешь?

– Мама послала грибов насбирать, дядюшка Оарцэ.

– А сучья эти зачем?

– Огонь развести, грибы в котле варить поставим.

– Положи грибы. Вот так. И сучья тоже…

Оарцэ Гац, помещичий лесник, наступает на грибы ногами. Топчет их. Смешивает с землей. Разбрасывает сучья, которые я с таким трудом собрал, ползая на коленях, сучок за сучком…

– Ах ты, разбойник, в бога мать! Я те покажу! Вот тебе грибы! Вот тебе сучья! Я те поворую!..

Бежать было поздно. Я вернулся домой уже к вечеру, качаясь, как пьяный…

Две недели подряд харкал кровью.

Остается положить в горшок щеглиный свист.

А когда вода в горшке закипит, бросить туда шелест листвы.

Если жидковато, добавь лесного гула…

И ешь!

Не наелся?

Странно…

А как прозрачны синие воды реки! Прозрачные, как синева небес… Те воды, где нас нет…

Возле Омиды протекает грязная темно-синяя речка. Я купался в ней вместе со свиньями и волами, от которых заразился чесоткой. И все же в Кэлмэцуе водится рыба: мелкие черноватые карпы, от которых воняет навозом и гнилью, и синеватые вьюны толщиной с палец, окунишки с круглой и пучеглазой, как у лягушек, головой, ерши с шершавой чешуей и крепкими колкими плавниками.

– Завтра благовещенье…

– Айда наловим немного рыбы!

Идем. Кто с корзинкой, кто с сетью. Лезем в воду всей оравой: мы, ребятишки, голышом, кто постарше – в исподнем. Резвимся. Радуемся. Вода еще холодная. Только-только наступила весна. Солнце греет лишь в полсилы.

– Эй, чего вы там по воде шарите?

– Рыбу ловим, господин Мьелушел. Завтра ведь благовещенье. Надо и нам, по обычаю, рыбки с мамалыгой поесть…

– А разве рыба ваша?

– Нет, не наша, ничья…

– А ну вон из реки, а то как тресну прикладом!..

Делать нечего, приходится вылезать…

Зато ветер!

Что за чудо – ветер!

Он ласкает тебе щеки! Подчас чуть ли не целует…

А в другой раз набрасывается на тебя, как злейший враг: хлещет по щекам.

А если плохо держишься на ногах, то и на землю повалит.

Как нежны и сладостны дуновенья весеннего ветра!

Да, необычайно нежны!

И мне знакома их нежность.

Но поверь: когда приходится бывать на ветру поздней осенью или зимой, а на тебе ветхая рубаха и наброшенная поверх нее древняя сермяга, вся в заплатах и дырах, – уверяю тебя, в такие мгновенья ты не станешь наслаждаться ветром, не оценишь его чар.

Он набрасывается на тебя, как грозный враг, вонзаясь в тело тысячами игл и ножей.

Смогли бы вы разъяснить мне в этакую пору, в чем очарование ветра?

А дождь?!

Мне знакомы весенние дожди, приносящие влагу земле, чтобы та дала урожай.

Мне знакомы и быстротечные теплые дожди лета, и затяжные осенние дожди, когда небо заволокло моросящей мглой…

Когда ты мокнешь под осенним дождем,

и ноги твои босы,

и тело ослабло от голода,

а дождь все льет и льет,

и, куда ни глянь, протянулось бескрайнее поле,

и нет ни лачуги, где можно укрыться,

и нет сухого клочка, где можно прилечь,

и ты знаешь, что до дома идти да идти под дождем, что нещадно хлобыщет по телу,

а особенно если струи его обжигают, как лед,

и лохмотья застывают, как воск, а ноги в порезах и промерзли до самых костей, как, впрочем, и все тело…

ответь мне –

если можешь ответить, –

что чудесного в этом дожде?

И чары солнца,

и чары света,

все это мне так хорошо знакомо!

Так хорошо!

Но вот что я скажу вам,

хоть это и неприятно.

Когда солнце в зените

и воздух – как расплавленный свинец,

когда земля раскалена,

а поблизости вовсе нет тени,

и у тебя разламывается спина,

и ты наг, бос и голоден,

а вокруг пышные высокие хлеба, которые ты посеял не для себя и теперь жнешь тоже для другого,

и сегодня,

и завтра,

и послезавтра,

и всю эту неделю,

и следующую,

под этим синим небом,

под палящими лучами адского солнца,

глотая этот расплавленный свинец

и ползая по земле, раскаленной, как угли,

и когда чувствуешь, как приходит конец,

хочется вытянуться,

чтоб испустить дух,

когда кажется, что с каждой каплей пота тебя оставляет жизнь,

и все тело твое – лишь вода,

соленая вода, источаемая изо всех пор,

и пересохло во рту,

и потрескались губы,

и кровь, сколько ее осталось,

приливает к глазам,

и солнце обжигает так, словно тебя бросили в котел с кипящей смолой,

и нещадно зудит кожа,

и ты чувствуешь, как горят ладони,

и распух язык,

и нёбо растрескалось на тысячи и тысячи кусков,

и каждая трещинка болит от зуда так, что хочется взвыть…

И если ни на миг нельзя прилечь отдохнуть,

и нужно все время ползать по стерне кровоточащими ногами,

когда саднит, вся в царапинах, кожа,

и пухнет язык,

и сердце колотится так, что вот-вот не выдержат ребра,

и все это ради того, чтоб закончить одну делянку,

а потом начать вторую и третью,