— Дед сказал, что даже это- уже чудо. Он очень хочет познакомится с тобой.

— Позже.

— Конечно. А сейчас, просто вставай и иди в душ. Тебя внизу Арвен с аспирином дожидается.

— Можно, я ещё чуточку полежу?

— Нет. Душ. Аспирин. Завтрак. Прогулка.

— Узнаю старого доброго Шерли!

— Нахалка. Быстро вставай!

Он поднялся на ноги и направился к двери:

— Если через полчаса тебя не будет в столовой, я лично засуну тебя под душ. Холодный.

Я швырнула в него подушку, но не попала. Дверь уже закрылась.

Повалявшись еще минут пять, я почувствовала себя гораздо лучше. Одно появление Шерли действовало на меня получше всех аспиринов и антипохмелинов вместе взятых, потому что я снова почувствовала себя счастливой. Он здесь, рядом, мы снова вместе. И скоро пойдём гулять. Вдвоём! А со всем остальным… ночью разберёмся.

Шерли приехал домой ранним утром, категорически отказавшись от наблюдения, которое настоятельно рекомендовал отец. Хоть и чувствовал себя не слишком хорошо, но давно уже научился скрывать своё состояние. Он не любил этот дом и комнату, больше похожую на больничную палату, примыкающую к обширной лаборатории, напичканной суперсовременным оборудованием.

У него и раньше случались приступы, когда Система отвоёвывая себе очередной участок, посылала в мозг сильнейшие электромагнитные импульсы. Тогда у него в голове всё перемешивалось, ощущения путались друг с другом, у звуков появлялся вкус, нарушалось зрение, речь становилась бессвязной, наступала дезориентация и всё это сопровождалось адской головной болью. Он научился распознавать симптомы с девяти лет, хотя ему говорили, что всё началось гораздо раньше. В детстве, они были не частые, раз в год — полтора и отец довольно успешно научился с ними справляться.

Всё изменилось, когда Шерли исполнилось шестнадцать. Он рос как на дрожжах, началось половое созревание, что привело к практически неконтролируемым перезагрузкам и беспрерывным головным болям. Однажды его, беспомощного от боли, почти ослепшего, продержали в медикаментозной коме две недели. Когда он пришёл в сознание и его отключили от аппаратов, то впервые услышал, как плачет отец. Шерли не мог его видеть, но отчётливо слышал сухие всхлипы. И начался длительный период реабилитации — бесконечные капельницы, уколы и изматывающие обследования. Дольше всего восстанавливалось зрение. Он снова стал видеть, но как будто сквозь мутное стекло, мир утратил привычные краски. Ему ещё долго пришлось заново собирать в папки накопленную информацию, а эмоции заменило безразличие, периодически сменяющееся агрессией. Отец редко показывал Шерли результаты обследований, всегда говоря, что когда-нибудь он станет как все. Но, рассматривая срезы своего мозга на серии томограмм, на которых тёмная тень закрывала почти треть, пожирая живую ткань словно раковая опухоль, он знал, что это не так. Потом, приступы стали реже и гораздо слабее, пока к двадцати трём годам совсем не прекратились. Остались только перезагрузки, к которым он давно привык, научился контролировать и даже управлять ими.

И вот вчера это произошло. Снова! Шерли совершенно не был готов — боль пришла внезапно, да такая, будто у него в голове взорвалась атомная бомба. Боль огненной пеленой застилала сознание, мешая слышать, видеть, даже дышать. Все накопленные за годы папки рушились с ментальных полок, причинные связи обрывались, превращая тщательно отлаженный механизм в покорёженные руины. А потом среди хаоса появился голос — уверенный, успокаивающий. И он цеплялся за него остатками угасающего сознания как за последнюю связь с реальностью. Вместе с голосом пришло родное тепло и знакомый запах, и прохладная ладонь на его руке… Боль затаилась как готовый к прыжку зверь, тихо порыкивая, чтобы под воздействием каких-то незнакомых импульсов, поднимающихся по позвоночнику и концентрирующихся в самом центре мозга, уйти совсем, уступив место невероятному облегчению…

В себя он пришёл довольно быстро, учитывая силу и интенсивность приступа. Долго не решался открыть глаза, боясь, что снова ослеп. Но тихий успокаивающий голос отца, придал ему уверенности. Ощущение было такое, будто он очень долго носил тёмные очки, а теперь снял их. Боже! Шерли уже и забыл каким красочным может быть окружающий мир! Единственным ярким пятном до этого, была Анита, которая ассоциировалась у него с солнечным светом. До встречи с ней, ему всегда было холодно, даже в самые жаркие дни, и этот холод шёл изнутри. А рядом с ней, Шерли было тепло, и он цеплялся за этот островок тепла, до паники боясь, что тот когда-нибудь исчезнет.

Рядом с кроватью сидел отец и… улыбался.

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — Шерли чуть кивнул и пошевелился. Боли не было, только невероятная слабость во всём теле. — Почти. Пить хочу и свет очень яркий.

Отец помог ему напиться и усадил, подложив под спину ещё одну подушку, всё время бросая на него довольно странные взгляды.

— Почему ты так на меня смотришь? У меня что, рог на лбу вырос?

— Вот, взгляни, — он положил ему на колени пачку распечаток с ядерного томографа. Шерли взял один и всмотрелся в снимок собственного мозга. На срезе промежуточного отдела ниже «зрительных бугров», скрытый до этого тёмным пятном, спелой вишенкой сверкал гипоталамус, образуя с не задетым Системой гипофизом единый функциональный комплекс.

— Что это?!

— Это чудо, Шерли! Огромный прогресс! Если дальше так пойдёт…

— … нет уж спасибо! Ещё одного такого кошмара, я просто не выдержу! Уж пусть лучше всё останется как есть.

— Больше не будет так больно. Ведь именно здесь расположены центры вегетативной части нервной системы. Дальше будет проще.

— Не думаю

— Всё так и есть, сынок. Я подберу специальные ингибиторы. Правда придётся немного посидеть на уколах и научиться справляться с сексуальным возбуждением.

— Это-то тут при чём?

— При том, что именно твои совместные ночи с женщиной, вызвали настолько сильную гормональную бурю в организме, что под её натиском Системе пришлось отступить. Правда, не всё так безоблачно, как кажется, но первый шаг сделан. А это уже немало. И всё благодаря этой девочке. Конечно возмутительно, что вы не поставили меня в известность…

— Её зовут Анита.

— Я помню. И знаю теперь, чем ей обязан.

— У тебя виноватый вид. Ты её обидел.

— На то была причина. Я был очень расстроен и… я извинюсь. Непременно.

— Хорошо. — Глаза Шерли слипались, сказывался кумулятивный эффект седативных препаратов, которые обычно вводились после приступа. — Ты иди. Я спать хочу.

— Конечно, малыш, — отец склонился и поцеловал его в лоб, — спи, мой мальчик. Тебе необходим отдых. Сегодня ты прошёл через настоящий ад.

…Тьма опутывала, наваливаясь на плечи пробирающей до костей стужей, забивалась в нос, отравляя каждый вдох душными ядовитыми испарениями, и ей нечего было противопоставить: нигде не было даже крошечного огонька, чтобы согреться.

Повсюду был пронизывающий до костей арктический холод. Колючий снег летел в лицо царапая кожу. Передо ним лежала бесконечность. Он видел ее всю целиком, от начала до конца, от альфы до омеги, глядя на оскалившуюся над ним бездонную пропасть мирозданья. Без луны и звезд, без тепла и света. И он брёл одинокий и потерянный, отдав на расправу стихии своё обнаженное тело.

Откуда-то среди ледяного хаоса возникла дверь, из-под которой пробивался узкий поток теплого сияния, несущий свет и жизнь в его личный апокалипсис. За дверью была гостиная. Он узнал её сразу — очаг спокойствия и приюта. Обои, подсвеченные мерцающим огнём в камине, диван и кресла, картина Рембрандта на стене, забытая на каминной полке скрипка… В кресле сидела девушка. Тёмные волосы, золотистая кожа. Анита. Тёплая, живая, совсем не такая как он — жалкое подобие человека.

Чашка чая исходящая паром на подлокотнике кресла, книга на её коленях, тихий шелест переворачиваемой страницы…