Инна Варламова

Мы - рабочие

^{Рассказ}

Аня, усталая, возвращалась из котлована. Ноги были в пыли выше щиколоток. Разбитые туфли шлепали на ходу. Волосы прилипли к потной шее.

Скорее бы добраться до дома! Там тень, там прохлада, там чистая вода в тазу. А потом, наконец, можно переодеться. Вот если бы мама закончила шить сегодня белое платье из чесучи! Аня зажмурилась от удовольствия, представив себе, как скользнет вдоль горячего тела тяжелая, шелковистая, прохладная материя платья.

— Здравствуйте, Аннушка! — окликнул ее знакомый голос. Это был Оружейников. Тотчас забыв о своей усталости, Аня подбежала к Борису Владимировичу и схватила обе протянутые ей руки.

— Вы уезжаете? Это правда? — спросила она.

Аня смотрела на красное, обветренное лицо, знакомое до мельчайших черточек. Мягкая вмятина на верхней губе — не хватает зубов. Седые волосы топорщатся над высоким лбом, завиваются в суворовский хохолок. За толстыми стеклами очков неизвестно какого цвета глаза, а улыбка хитрая, живая, так и заставляющая всех вокруг посмеиваться, если радуется Оружейников.

— Вы уезжаете?.. — повторила Аня.

— Да, Аннушка. Вот... на днях.

Уезжает! Каховка не построена, плотина не готова, а Оружейников уезжает! Многие вдруг начали уезжать в последнее время.

— Вы рады? — сердито спросила Аня.

— Еще бы! — воскликнул он. — Ангарский каскад! Не представляю себе гидротехника, который не мечтал бы его строить!

«Ну и ладно, поезжай!» — с досадой подумала Аня.

Аня вспомнила, как однажды ночью, выйдя из будки учетчиков в котлован плотины, она поразилась обступившей ее, теснящей ее со всех сторон красоте стройки.

Дно котлована, только что осушенного, уже успело потрескаться под жарким летним солнцем, и в ночном освещении черные извилины трещин во все стороны расползались по серо-зеленому гладкому илу. Здесь, за будкой, на небольшом участке у откосов котлована, земля была первозданной. День второй сотворения мира!

Но чуть дальше уже стучали копры, шипели тугие струи воды, извергаемые гидромониторами, один за другим сползали в котлован по еще не укатанным дорогам самосвалы с бетоном, вспыхивали огни электросварки, и тогда на поросших травой откосах появлялись отчетливые тени. Грохотали бульдозеры, вертелся туда-сюда, лязгая ковшом-драглайном, голубой в свете сильных фар экскаватор, сновали вокруг озабоченные, бессонные люди, и среди них, может быть, самый озабоченный и самый бессонный — тогда еще незнакомый Ане, в белом костюме и с седым хохолком — главный инженер плотины Оружейников. Луна, отчужденно глядевшая сверху на все это великолепие, казалась Ане бледной, выцветшей, старой...

«Вот так же он будет бегать где-то на Ангаре, — ревниво подумала Аня. — И так же будет волноваться и так же радоваться».

Она очнулась, прислушалась. Оружейников что-то ей говорил.

— ...Уже осталось немного. От силы — год. Что думаете делать дальше?

— Не знаю, — ответила Аня.

И ей впервые отчетливо пришло в голову, что он и раньше где-то так же бегал с непокрытой головой по только что осушенным котлованам. У него за плечами несколько строек. Сюда он приехал со Свири. Для него Каховка была лишь «этапом большого пути», а для Ани — началом жизни, первой любовью.

— Не знаю, не знаю! — угрюмо, растерянно повторила она.

— У вас все впереди, — сказал Оружейников. — Я уверен, мы еще встретимся с вами. Желаю вам успеха, доченька.

Они расстались. Аня свернула к дому. Глаза ее вдруг наполнились слезами. Она пошла быстрее, почти побежала.

Розовые, желтые, голубые финские дома с белыми ставнями и верандами пытались укрыться в зелени молодых деревьев. Почти во всех палисадниках стелились виноградные кусты, и темнозеленые листья четко вырисовывались на яркооранжевом каховском песке. Слабую, трепетную тень отбрасывали тоненькие акации и топольки, асфальт на тротуаре податливо вминался под каблуками, и все же здесь, на окраине города, было как будто прохладнее, чем на главной улице, где громоздились каменные дома.

Хорошо тут, родное все! Аня попыталась было поднять глаза кверху, но тут же опустила веки. На раскаленное добела небо было больно смотреть, как на пламя электросварки.

Она открыла калитку и вошла во двор. От веранды на кирпичную дорожку падала прочная, многочасовая тень, и сразу стало легче дышать. Аня расправила плечи.

— Нюська, это ты? — раздался из окна голос матери. — Что так долго? Дите раскричалось, никак не успокою.

Аня вбежала в дом, схватила красную, закатившуюся в крике полугодовалую дочку и, наскоро обтерев грудь, начала кормить Ниночку, Та еще долго в обиде отбрасывала грудь, потом вцепилась в нее пухлыми ручками с грязными ноготками и, судорожно вздыхая, принялась сосать. Аня закрыла глаза и успокоилась.

Вечером, когда в нагретом за день деревянном доме стало жарче, чем на улице, вся семья вышла посидеть на крыльцо.

Мать Ани, Елена Мнтрофановна, держала на коленях дремлющую Ниночку. Только что выкупанная, розовая девочка, завернутая в чистую простынку, спала с полуоткрытыми, затуманившимися глазенками. Аня надела новое чесучовое платье с красными пуговицами и, подложив обрезок строительного картона, села на верхнюю ступеньку крыльца. Ступенькой ниже, прислонив к плечу Ани свою кудрявую голову, сидел ее муж Андрей. Он пел подряд все, какие знал, песни Монтана, некоторые даже по два раза, потом начал насвистывать «Индонезия, страна моя».

Старшая, незамужняя сестра Ани, Тося, устроилась на двух кирпичах и так, скрючившись, обхватив колени смуглыми руками и устремив черные, тоскливые глаза куда-то вдаль, сидела молча, ни на кого не глядя, упиваясь своим привычным, переросшим в угрюмую радость одиночеством. Елена Митрофановна, укачивая Ниночку, исподтишка жалостливо поглядывала на Тосю. Она чувствовала вину за неудачную судьбу дочери, но любовь свою выказывать боялась: Тося не терпела никакого вмешательства в свою личную жизнь.

Из всей семьи она дружила лишь с братом Гешкой. Серьезный не по годам, шестнадцатилетний подросток никогда ничего не требовал от Тоси, не ждал от нее исключительных поступков, принимал такой, какая она есть. Низко склонившись над страницей и наморщив лоб, он читал толстую книгу. Уже темнело, буквы были едва заметны в сумеречном вечернем свете.

Отдаленные гудки парохода слышались на Днепре, урчание бульдозеров доносилось с песчаного карьера. Жужжал шмель, глухо стукаясь о виноградные листья. Сладко квохтала рябая курица, роясь цепкими желтыми лапами в редкой траве у кирпичной дорожки.

— Андрейка, спой «Бульвары», — лениво попросила Тося.

— Я уж пел.

— Еще...

И снова в тихом дворике зазвучал приятный, бодрый тенор Андрея, старательно подражавшего французскому артисту.

— Не так! — вздохнула Тося.

Андрей обиженно умолк. Аня провела рукой по его темным кудрям.

— Гешка, ослепнешь, — сказала Елена Митрофановна, — Большой уже, а разума нет! Впился в книгу, как комар.

Гешка даже головы не поднял.

— Оставьте, — прошептала, глядя в сторону, Тося. — Человеку хорошо, не мешайте ему...

— Аня, пройдемся? — предложил Андрей.

Аня весело вскочила, оправила новое платье.

— А дите опять матери нянчить? — упрекнула Елена Митрофановна. Не то чтобы ее действительно тяготили заботы о внучке, но она вообще часто говорила не то, что думала. Сейчас ее огорчило, что эти двое молодых, самые непоседливые в семье, так легко прерывали мирные вечерние «посиделки». Андрей, вздохнув, молча опустился на крыльцо.

Но тихая радость семейного сумерннчанья все равно угасла.

— Сказала, посижу! — сердито крикнула Елена Митрофановна, и Ниночка вздрогнула во сне.

— Идем, Андрейка, — потянула Аня мужа за рукав. — Это мама так сказала.