— Известно! Мать всегда все «так» говорит. Да идите уж с богом, полно свет застить...
Они уже были у калитки, когда услыхали громкий шепот Елены Митрофановны:
— Смотри, Нюська, часок! Мне еще полы мыть на кухне!
Полутемными переулками Аня с Андреем побежали к главной улице. Это был своеобразный клуб на свежем воздухе. Там всегда на тротуарах толпился народ. За открытым окном на втором этаже гремела радиола, а на другой стороне улицы, затененной старыми акациями, танцевали девушки. Из двери магазина «Гастроном» несло спертым, горячим воздухом, словно из печи, полной красных углей.
Проехала поливная машина, и сразу ожили ночные свежие запахи.
За дворцом, у реки, было темно и глухо. Все осталось позади: и белые колонны, и широкие ступени, и неправдоподобно яркие канны, и освещенная статуя девушки на фронтоне, — а тут только влажный песок под ногами, ласковая, теплая волна и говор листьев над головой.
— Как сто лет назад!.. — сказал Андрей и засмеялся.
Аня сидела, раскачиваясь, на тугом проволочном тросе, протянутом от брандвахты к толстому голому платану. Слышно было, как шумит на той стороне Днепра земснаряд. Справа была видна длинная цепочка огней, нет, целое зарево огней - небо над стройкой стало розовым.
Аня нагнулась, взяла камешек и бросила его в реку. Невидимый, он звучно плюхнулся где-то вдалеке.
3
Аня прислушивалась к ласковому звуку ушедшего в воду плоского камешка и вдруг поняла, почему сегодня ничто не радует ее. Уезжает Оружейников. Она взяла Андрея под руку и повела к скамье под платаном.
— Все уезжают из Каховки. И Оружейников. Я видела его сегодня. Он сказал: нет гидротехника, который не мечтал бы строить Братскую ГЭС.
— Для инженера, конечно, — неопределенно сказал Андрей.
— Но ведь Каховка скоро будет закончена! — сказала Аня. — А что же будем делать дальше?
Этот вопрос не был неожиданным для Андрея. На «Днепрострое» с каждым днем людей становилось все меньше. Строители разъезжались, кто в Донбасс, кто в Куйбышев, кто на Ангару.
А вот Андрей не собирался уезжать никуда.
Он рос сиротой. Учился в ремесленном училище. Четыре года был в армии. Демобилизовавшись, приехал в Каховку вместе со своим однополчанином. Здесь он встретил Аню, женился и крепко привязался ко всей ее семье: к матери, к Гешке, даже к нелюдимой Тосе.
Когда при нем заводили разговор об отъезде, он обычно отмалчивался. У него еще не было определенных планов. Работы пока на шлюзе хватало, а потом... Будет расширяться город, уже начинают строить завод электрооборудования, морской порт. Он получил на стройке несколько специальностей: умел работать на кране, водил машину, мог пойти бетонщиком, газосварщиком, не побрезговал бы взяться и за топор. Никогда у него не было тревоги за будущее семьи. «Мы — рабочие! — говорил он с гордостью. — Мы нигде и никогда не пропадем».
Вот и сейчас он усмехнулся.
— Что ты беспокоишься?
— Я не беспокоюсь. Но если такой человек, как Оружейников, уже решил ехать...
— Аня, ты просто молишься на него!
На другой день на работе, разгружая вагон со щебнем, машинально двигая лопатой и не прислушиваясь к болтовне девчат в бригаде, Аня обдумывала неудавшийся разговор с мужем.
Оружейников очень много значил в ее жизни. Первый год в Каховке она работала учетчиком на автотранспорте, и ее главная обязанность заключалась в том, чтобы выдавать талоны привозившим груз шоферам. Летом работа казалась ей приятной. Особенно радовало Аню то, что она была не где-нибудь на задворках, а в самом центре стройки. Все было на виду, и она сама считала себя важным и нужным человеком. Осенью, когда машин стало меньше, это занятие показалось ей почти бессмысленным и тоскливым. Потом начались метели, и с низкого, дымного неба посыпался ледяной дождь. Аня подумала:
«Что же это я здесь стою, на осклизлой куче земли, все одна и одна, словно забытая людьми? Ну, проедет шофер, мелькнет знакомое лицо, а там что? Все делают дело вокруг: возят землю, забивают шпунты, кладут бетон... А я? Вожусь с никому не нужными талончиками. Наступит время, и такие должности, как моя, будут упразднены».
Вот в такую-то минуту и подошел к ней Оружейников. Она и раньше видела его, но разговаривать с ним не приходилось. Он сел рядом с ней, прямо на землю, закурил папиросу и спросил:
— Девушка, что вы думаете делать дальше?
Аня удивилась, как он подслушал ее мысли, и ответила:
— Хотелось бы перейти на другую работу.
— На какую? — быстро спросил он.
— Не знаю, — сказала Аня, и Оружейников принялся ругать ее на все корки. Он говорил, что человек всегда должен знать, чего он хочет, иначе никогда ничего не добьется, что нельзя быть такой слюнтяйкой в восемнадцать лет, чтобы она была готова к тому, что он и впредь, ежедневно, нет, утром и вечером, будет ее бранить. И в конце концов предложил ей идти к нему в управление бригадиром женской бригады разнорабочих.
С этого началась их дружба. Да, дружба между немолодым человеком, главным инженером, у которого много строек за плечами, и молоденькой девчонкой, приехавшей сюда с путевкой ЦК комсомола, аккуратно сложенной в паспорте.
Вопреки обещанию инженера бранить ее дважды в день, они порой неделями не говорили друг с другом. Однако работала ли бригада Ани на очистке арматурных сеток высоко над землей или уплотняла вибраторами песок, Аня знала, что в любую минуту может появиться Борис Владимирович и еще издали учтиво крикнет: «Здравствуйте, девушки!», — окинет взглядом все сделанное бригадой и поймет, как им трудно было ночью при слепящем свете прожекторов лазать по холодным и мокрым от росы арматурным стержням и, увязая в песке, таскать за собой вибраторы. И, может быть, ничего больше не добавит, заспешит дальше, но потом через неделю на планерке или на собрании общестроительного актива вспомнит:
— Вы посмотрите, как у нас работает бригада Ани Беляевой. Самая дисциплинированная и безотказная бригада на плотине.
Иногда он прибегал к ним: «Девочки, родненькие, спасайте!» И они, вооружившись лопатами, шли разгружать вагоны с гравием и, подняв капюшоны плащей на головы, часами трудились под холодным дождем. Трудились так, что от их раскрасневшихся лиц излучалось тепло. Девушки знали, что, когда прибежит Борис Владимирович и увидит, что они уже расправились с этими вагонами, «как бог с черепахой», он обрадуется больше, кажется, чем они сами, и засмеется, и сам кинется в будку звонить диспетчеру, чтобы выводили с эстакады порожняк.
Оружейников казался Ане образцом советского инженера. Он всегда появлялся там, где был всего нужнее, иногда даже раньше, чем люди успевали вспомнить о нем. Он ходил до поздней осени без шапки, и его седая голова поблескивала в свете фар и прожекторов. Он до самозабвения увлекался работой, и эта увлеченность, заражая других, выражалась то в азартной речи, то в бурном споре, то в порывистом движении, то, наоборот, в глубокой задумчивости.
Однажды Аня увидела его сидящим на опоре эстакады. Скрюченный в три погибели, в коричневом, мокром на плечах плаще, он, казалось, не замечал никого вокруг и не ответил Ане на приветствие, но уже через несколько минут он догнал ее, схватил за плечи и, смеясь, блестя очками, сказал:
— Аня, завтра начнем бетонировать самый большой блок. На девять тысяч кубометров!
И тут же оставил Аню, помчался наперерез самосвалу и, жестикулируя, что-то сердито начал говорить шоферу. Все манеры, все поведение этого человека, так мало заботившегося о представительности и почтенности, свойственных возрасту и положению, нравились Ане.
Она, как и все на стройке, знала о романе главного инженера с молодой женщиной, экономистом-плановиком первого участка. Но она видела и то, чего не замечали другие. Это был трудный роман. То Оружейников не скрывал своих отношений с любимой женщиной, привозил ее на работу в своей автомашине, то подолгу нигде не появлялся с ней на людях, раздражался сильнее обычного из-за разных пустяков. Все знали, что старая супруга Оружейникова, разведясь с ним, живет в Ленинграде, в семье своей взрослой дочери, нянчит внучонка и лишь на виноградный сезон вспоминает о бывшем муже, приезжает к нему сюда, в Новую Каховку, и начинает рассказывать всем знакомым:
