— У меня больное сердце. Я не выношу здешнего климата...

Аня ненавидела эту женщину. Высокая, с седыми буклями, с интеллигентной речью, она, тем не менее, разительно отличалась от него тусклым взором, безрадостным выражением тонкого и умного лица.

Однажды, проводив ее в Ленинград, он пришел в котлован, забрел в обогревку, где сидело несколько рабочих, приложил сизые, худые руки к печурке и печально сказал, ни к кому не обращаясь: «Никогда! Никогда...»

Теперь он уезжает на Ангару. Пока Аня тут с бригадой девушек перекидывает щебенку, Оружейников с молодой женой укладывает чемоданы. Трудно даже представить себе каховскую плотину без него.

К концу дня к ним подошел новый инженер, назначенный вместо Оружейникова. Он с минуту молча наблюдал, как они работали, потом повернулся и отправился дальше.

Зина Горленко, выразительно посмотрев на Аню и зная, что будет ей приятно, сказала с усмешкой:

— Борис Владимирович уж так-то не отошел бы. Все бы хоть слово сказал.

К Октябрьским праздникам решили купить кабана. Вечерами в семье с азартом обсуждалось, в какой район выгоднее ехать, с кем из соседей вступить в долю, кому заказать сделать колбасы и сальтисон. Даже Гешка принимал участие в этих разговорах: ему и Андрею поручалось купить и привезти кабана.

Одна Тося оставалась равнодушной к этому событию. Более, чем когда-либо, угрюмая, она отсиживалась в своей мансарде, спускалась лишь поужинать. Впрочем, в последнее время Тося вечерами стала исчезать со двора. Никто не смел спросить, куда она идет. Иногда мать робко, с радостной надеждой бросала ей вслед:

— Тось, надела бы новое пальто...

Но Тося, сдвинув прямые брови над черными, мрачно-насмешливыми глазами, надевала телогрейку и серый грубый платок, в котором ходила на работу. И когда за сестрой захлопывалась дверь, самый добрый и чуткий в семье Гешка замечал:

— А на что ей такой, что полюбит за новое пальто?

Мать шумно вздыхала. Она жалела дочь и хотела для нее самого лучшего мужа. Но она также и досадовала на Тосю: до двадцати семи лет дочь не сумела устроить свою судьбу! И сердилась на себя за то, что испытывала какой-то ложный стыд и старалась во всем потакать старшей дочери. Порой даже заискивала перед ней, и этим еще больше отдаляла от себя гордую Тосю.

Несмотря на все эти волнения, жизнь шла своим чередом. Купили и привезли кабана. Весь дом завалили розовым салом, лиловой требухой, красным мясом. Все это, испуская парок, лежало в тазах, в корыте, на чисто выскобленном столе. Елена Митрофановна с пылающими щеками, засучив рукава, возилась у плиты, Аня пересыпала мясо солью. Соли все оказывалось мало, и Гешка с Андреем бегали в магазин напротив. Ниночка, совершенно заброшенная, лежала в кроватке на мокрых пеленках. Тоси, как всегда, не было дома.

Она явилась лишь поздно вечером, когда мясо уже наконец было разложено по ящикам и кадкам. Но в комнатах прибрать не успели, все было перевернуто. На полу виднелись следы крови, а в горнице на обеденном столе стояло тяжелое деревянное корыто.

Тося присела на сундук и, не снимая с головы платка, позвала:

— Идите-ка сюда, что я вам скажу.

Из детской выглянули Аня с Андреем, из кухни с ножом в руках пришла и остановилась в дверях Елена Митрофановна, Гешка поднял голову от книги.

— Бригада Ивана Рябченко едет в Братск, по вызову Оружейникова.

— Ну? — сказала Аня, не понимая, к чему клонит сестра.

— Ну и ну!.. Я еду с ними.

Все точно окаменели. Никто в семье не ожидал от Тоси такого поступка.

Когда несколько лет назад Аня вот так же заявила дома, что поедет на строительство Каховской ГЭС, никто не удивился этому. Аня с детства слыла озорной и, как мать говорила, «боевитой». Поплакали и отпустили. И Аня привыкла гордиться собой и втайне считала себя смелее сестры. И вдруг Тося едет, а она остается. Первое чувство, которое испытала Аня, было оскорбленное достоинство: «Я остаюсь, а Тося...»

Тося сидела на сундуке и смотрела на всех с необычной мягкостью, но уже отчужденно.

Первым отозвался Гешка. Глядя в сторону, неловкий, выросший из брюк и синего свитера, он подходил к Тосе.

— Не надо, — сказал он. — Не уезжай, ладно?

Тося скосила на него глаза и ничего не ответила. Аня молчала. Андрей, с удовольствием входя в свою роль главы семьи, заговорил веско:

— Тося, это не годится. Вызывают комплексную бригаду. А ты кто?

— Я моторист! — вскипела Тося.

— В будке на водопонижении работала... Это не называется моторист. Один насос знаешь! — сказала Аня. — Только запустить сможешь, а разобрать — не разберешь без механика.

— Разберу, — тихо ответила Тося.

Все молчали. Тогда выступила вперед мать.

— С семьями едут? — вкрадчиво спросила она.

— Пока так, в разведку.

— И все степенные, пожилые люди?

— Зачем? Есть и молодые, — с вызовом ответила Тося, сообразив, к чему ведет разговор мать.

Под грозным взглядом дочери Елена Митрофановна сначала сникла, потом рассердилась.

— Что это, Тоська, тебя спросить нельзя ни о чем? Едет нивесть куда, нивесть с кем — и молчи, мать! Много власти забрала! А я тебе вот что скажу: выходи замуж здесь, чтобы я знала своего зятя, а нечего таскаться по поездам с чужими мужиками!

— Мама! — отчаянно закричала Аня. — Мама, что ты говоришь? Мамочка, мамусечка, ты не то хотела сказать! Тося, ты не думай...

Тося встала с сундука, бледная, строгая, прошла мимо Елены Митрофановны, стоявшей с ножом в дверях, и поднялась к себе в мансарду. Аня заплакала. Гешка сопел, исподлобья глядя на мать, потом тоже побежал наверх. А Елена Митрофановна еще долго, чуть не до полночи, ходила по дому, громыхала тазами, одна передвигала мебель, как будто нарочно старалась, чтобы все это издавало как можно больше шума.

Тося уехала, и долго от нее не было никаких известий. Елена Митрофановна первый месяц сильно тосковала. Она никогда раньше не расставалась с Тосей и по любому случаю ставила ее в пример Ане и Гешке. По ее словам, скромнее, умнее и красивее Тоси трудно найти на свете девушку.

Но писем от Тоси все не было и не было. Мать стала поговаривать о неблагодарности и бессердечии «некоторых людей». А однажды, опорожнив ящик для писем, с трудом вытащив свернутые в трубку газеты, даже надорвав их в нетерпении поскорее увидеть дно ящика и опять не обнаружив письма, заявила, что «в тихом омуте черти водятся» и что от Тоси она уже давненько ждала для себя какой-нибудь пакости.

Теперь вся нерастраченная любовь Елены Митрофановны обрушилась на внучку Ниночку. Она без конца тетешкала и подкидывала девочку, шила ей платья с оборками и не на шутку обижалась, когда Нина тянулась к матери с бабушкиных рук.

Аня, Андрей и Гешка почти не бывали дома. Гешка учился в вечернем техникуме. Андрея избрали в партбюро участка. Аня вдруг решила переменить специальность и ходила в учебный комбинат на курсы скреперистов-бульдозеристов. К тому же наступил пусковой период, каждые два — три месяца устанавливали новый агрегат, работали напряженно, иногда прихватывая сверхурочные часы. Объекты принимали все более оформленный вид, башенки на шлюзе украшались лепкой, подводилось под крышу здание ГЭС, крепились камнем откосы намытой в русле Днепра плотины. То, что так недавно было беспорядочными навалами земли, липкими от ила дорогами, серыми бетонными глыбами с деревянными заплатами опалубки, рощами торчащих в небо арматурных стержней, сейчас превратилось в умное, подчиненное воле людей прекрасное, похожее на мечту сооружение.

В любую непогодь, в дождь и снег, сгибаясь под ударами встречного ветра, отворачивая лицо от колючей пыли, скользя в гололедицу по шпалам временной колеи, Аня подходила к плотине и осматривалась. Свинцовая вода нового моря билась о бетонную преграду, и кое-где внизу виднелись рыжие пятна ржавчины и зеленая плесень на стене. Даже это почему-то вызывало гордость. Мол, вот мы теперь какие! А давно ли сюда лилась по виброхоботам жидкая бетонная смесь? Но теперь мы тверды, непоколебимы, выпяченной грудью отталкиваем морские волны и вот кое-где покрываемся сединой! Не шутите с нами, мы уже не младенцы!