Василий Леонтиевич и Любовь Фёдоровна были дома, Иван ввёл чернецов в комнату Василия Леонтиевича.
Наказный гетман только что подписал поданные ему Генеральным писарем универсалы; радостно встретил он нежданных гостей, подошёл под благословение монаха Никанора и, усадив в кресла, спросил:
— ОI куда и куда Бог несёт?
— Из святого Богоспасаемаго града Киева в свой монастырь!
— Ходили Богу молиться в Киев?..
— Так, гетмане, ходили Господу милосердному молиться.
— А что слышали в Киеве про шведов, в Киеве ли царь?
— В Киеве, а шведы, по слухам, близко от святаго города.
— Горе, тяжкое горе гетманщине!
— Господь Бог заступит: за грехи покарает, за милость свою нас сохранит и помилует, вера в Бога всякаго врага побеждает!
Вошла Любовь Фёдоровна, монахи встали, поклонились; Любовь Фёдоровна поцеловала руки обоих иноков, они её поблагословили.
— Молимся Господу, да сохранит нас, да покроет нас Царица небесная покровом своим святым!..
— Так, ясневельможный гетмане, сила человеческая не страшна, когда мы будем веру иметь в сердцах наших.
Любовь Фёдоровна внутренне возрадовалась, услышавши, что чернецы называют мужа её ясневельможным гетманом.
— О чём говорите?
— Просим у Господа защиты от врагов, приближающихся к гетманщине.
Мазепа в Киеве?.. Вы, батюшки, в Киев идёте?
— Из Киева, Мазепа в Киев, — отвечал Никанор.
— И царь в Киев! — добавил Трифилий.
— Кто ж другой причиною, как не Мазепа, что шведы приближаются к гетманщине, он же тайно писал к Карлу... вот и накликал гостей; царь ничего не знает про дела гетмана.
Чернецы молчали.
— Ты бы, Любонько, приказала приготовить вечерю для отца Никанора и отца Трифилия: они устали от пути.
Любовь Фёдоровна немедленно вышла сделать распоряжение об ужине для дорогих гостей; а Василий Леонтиевич поговорил ещё с ними о войсках и крепости Киевской, ввёл их в свою писарню, попросил их остаться у него, поужинать и переночевать; путники благодарили за Ласки Кочубея и его жену.
— Василий, сам Бог послал нам чернецов, чтоб мы открыли им измену Мазепы; говорю тебе, сам Бог послал их, нечего опасаться, завтра мы переговорим с ними!
— Сам Бог послал их, ты праведно говоришь, Любонько, но чернецы идут не в Киев, а возвращаются в свой монастырь, донос через них нельзя послать царю.
— Слушай меня, и всё будет хорошо.
— Я слушаю тебя, Любонько!
— То-то. Отец Никанор разве не может пойти в Москву, поклониться Московской святыне; а между тем, всё, что мы откроем ему про Мазепу, передаст боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, никому и в голову не придёт мысль, что мы чрез чернеца известим царя про намерение гетмана изменить ему: сам хорошенько подумай, Василий, если уже мы положились донести, то кому другому вернее поручить это важное дело, как не чернецу Никанору: поручить можно казаку или своему гайдуку, — скажешь ты, — и сам себя погубишь, — разве ты не знаешь, сколько тайных людей по всем местам, которые всякую малость доносят Мазепе, а иезуит Заленский с своею братнею... да наши же стены скажут про нашу затею гетману, если мы поверим донос кому-нибудь из своих.
— Твоя правда, Любонько, мудрое твоё слово.
— Когда ж мудрее, так завтра всё откроем чернецу Никанору.
— Добре, ей же-ей, добре!
На завтра иеромонах Никанор и монах Трифилий отслушали обедню в домовой церкви Василия Леонтиевича и, отобедав вместе с семейством Кочубея, собрались в путь. Любовь Фёдоровна подарила им по холсту и по два орляных полотенца, а Василий Леонтиевич дал два рубля в монастырь для поминания его.
— Знаю, что дни мои изочтены! — сказал Василий Леонтиевич и, словно предчувствуя это, просил их но смерти поминать его и молиться о прощении грехов; кроме двух рублей на монастырь он Никанору подарил ещё ефимок.
Помолившись к образам и поблагодарив за хлеб-соль и за милости, путники взяли свои посохи, и Трифилий отворил уже двери... Любовь Фёдоровна сказала:
— Останьтесь, сделайте милость, переночуйте у нас, святые старцы; всё равно, днём раньше или позже прийдите в монастырь, ни беды, ни греха в этом нет; а когда вы в нашем доме, так, видимо, в нём пребывать благодать Божия, останьтесь переночевать.
Склонившись неотступными просьбами Любови Фёдоровны, отшельники решили остаться в доме Кочубея до утра. Любовь Фёдоровна очень возрадовалась.
Рано утром на другой день Любовь Фёдоровна вошла в сад и, походив немного по просадям, увидела, что Василий Леонтиевич, сидя в шатре, задумался, подошла к нему и сказала:
— Пора начинать, когда задумали; я целую ночь не спала, всё об этом думала: прикажу позвать отца Никанора, здесь никто нас не увидит, не услышит и не догадается, в саду нет ни души, да ещё и рано:
— Позвать так позвать, время по-пустому нечего терять.
— Останься здесь, а я пойду и прикажу позвать отца Никанора.
Любовь Фёдоровна ушла, Василий Леонтиевич перекрестился и довольно громко произнёс: «Господи, помоги!..»
В эту минуту пришло ему на мысль, что когда-то этак же точно собирался он доносить и на Самуйловича: но в это мгновение в шатёр вошли отец Никанор и Любовь Фёдоровна.
Приняв благословение иеромонаха, Василий Леонтиевич просил его сесть поближе к себе.
Любовь Фёдоровна вышла из шатра, обошла его вокруг, осматривая, не скрылся ли кто подле, не подслушал бы их речи; но не было никого. Осмотрев всё, она вошла в шатёр и села против мужа.
— Откуда ты родом, отче Никаноре?
— С Чернигова!
— С Чернигова?
— С самого Чернигова.
— А до поступления в монашество какую должность правил?
— С малых лет при церкве; отец мой был попом в Нежине в замковской церкве.
— А... а... а... добре, крепко добре;
— Отче Никаноре, мы просили тебя вчера остаться переночевать у нас, желая открыть тебе великую тайну! — сказала Любовь Фёдоровна.
— Тайну?
— Да, отче Никаноре, мы тебе откроем тайну, вот икона Богородицы, присягни перед нею, что не пронесёшь никому ни одного слова из того, что услышишь! — продолжала Кочубеева.
— Да, отче Никаноре, тайна великая, и когда поклянёшься, что не пронесёшь, откроем её тебе! — сказал Кочубей.
— Клятва такая — от лукаваго, грех, паны мои ясневельможные по сану отца духовнаго, я дал обет служить слову истины и блюсти тайну совести ближних моих. Ей, и вашу тайну соблюду, Господу споспешествующу… Да нужно ли и знать-то мне мирския тайны...
— Нужно! Нужно! Мы откроем тебе про нечестивыя дела бездельника, развратника и безбожника гетмана Мазепы, — сказала Любовь Фёдоровна.
— За что вы так честите своего гетмана, он человек набожный: года три назад богатый вклад прислал в наш монастырь... колокольня от его щедрот построена.
— Как его не бранить, когда он погубил дочь нашу, а свою крестницу: сватался на ней, мы ему отказали, — как можно было ему жениться на ней, да притом ещё и седой старик; она моя, галочка, была тогда настоящее дитя; после того, как мы отказали ему, он приманил её к себе... диявол!
— Господи, помилуй! — сказал монах, вздохнув от глубины души. — Клеветник древний диавол не утомляется сеять плевелы... кто может знать... помолимся о согрешении ближняго... несть греха побеждающаго милосердие неизеледимое...
— Что ты, что ты, отче Никаноре, — перебила его Кочубеева и начала передавать ему всё, что хотела сказать.
— Не избежит он страшного суда Божия! — сказала, наконец, Любовь Фёдоровна и, взяв за руку отца Никанора, вышла с ним из шатра в сад и, переходя из одной просади в другую, говорила:
— Бездельник и беззаконник, задумал нас погубить; в прошлом году был у нас на именинах мужа моего, пенял, отчего мы не выдали за него Мотрёньку, а отдали за Чуйкевича, что он и Чуйкевич — великая разница; а я ему сказала: да не коварничай, куме, не только ты развратил дочку нашу, но и наши головы хочешь отрубить; ты обвиняешь нас, что мы ведём тайную переписку с Крымом — не скроется от нас ничего, сам покойный писарь твой известил нас, он сказал нам и письмо писал до мужа моего, что ты сам за Василия Леонтиевича написал подложное письмо. «Гетман как будто ничего не знал этого и сказал: полно вам небывальщину говорить». — Если б царь из Киева приехал в Батурин, я бы всё сама ему рассказала; теперь видишь сам, честный отец, Мазепа изменник; страшно сказать, что задумал он: родину предать шведам да полякам; веру православную — иезуитам с Папою; царство Московское покорить себе; монахов побрать в солдаты; во всём мире насадить латинское нечестие... страх! Ужас!.. Да нет, не пройдёт ему всё это даром!
