Вот это правильно. Но Маруся разве поймет? Даже не смотрит в мою сторону.

И вдруг по залу точно ветер прокатился. Голова кол­хоза на трибуне умолк. Все почему-то поворачиваются, смотрят на входную дверь. Поворачиваю голову и я… Ой, горе мое! Увидел я тетку Явдоху и ее сына Володьку. Пол­ные корзины цветов несут в клуб. Это же для «артистов», о которых я наврал Явдохе, когда она меня в цветнике поймала!..

Что за день сегодня? Разве один человек сразу столько бед вынесет?

А народ переговаривается между собой:

– Вот тебе и Явдоха!..

– Это что? Новобранцам притащила?..

– А говорили – за грош повесится!

– Всем девчатам нос утерла!..

Кто-то захлопал в ладоши. Начал аплодировать и го­лова на трибуне. И весь зал точно с ума сошел: такие ру­коплескания, аж окна звенят. Потом батька мой из-за стола президиума махнул рукой оркестру и грянул туш.

Явдоха и Володька пробираются к сцене, а я протал­киваюсь в обратную сторону. У выхода останавливаюсь. Что же будет дальше?

Вижу, Явдоха уже подает корзины голове колхоза и сама взбирается на сцену.

– Вот это по-нашему! – радостно говорит ей голова.

– А как же?! Мы порядок знаем, – отвечает Явдоха и, поставив корзины на стулья, усаживается за столом президиума.

Замолк, наконец, оркестр, и голова опять вышел на трибуну.

– Завтра уезжает от нас в пехоту, – продолжает он речь, – комсомолец Степан Левада!..

Люди опять начинают хлопать в ладоши, оркестр иг­рает туш, а Степан, вижу, сидит рядом с Василинкой и не знает, что делать. Неловко ему, чудаку. Его со всех сторон толкают, заставляют подняться.

– Сюда! Сюда, Степан! – зовет голова и берет у Явдохи букет цветов.

Василинка толкнула Степана под ребра, и он поплелся к сцене.

«Что же будет делать Явдоха? – думаю себе. – Не­ужели сознательности у нее ни на грош?»

Вижу, шепчет она что-то на ухо голове.

– Какие артисты? – отвечает тот во весь голос. – Ко­нечно, для хлопцев!

– Так побольше давай, чтоб не осталось! – говорит Явдоха и, сложив из двух букетов один, тоже подает Сте­пану цветы.

Голова улыбается, аплодирует Явдохе. Небось сам удивляется, что такой отсталый элемент вдруг в сознание пришел. Аплодируют и в зале. А Явдоха важно расклани­вается во все стороны и новую охапку цветов готовит. Это – для Трофима Яковенко, которого выкликал голова после Степана. Тут, вижу, Явдоха снова что-то шепчет ему на ухо. Председатель пожимает плечами и говорит:

– Зачем же их считать? – и на цветы указывает.

– И то правда, – соглашается Явдоха.

Дальше председатель объявляет:

– В пехоту идет комсомолец Максим Перепелица!.. Я, чтоб подальше от греха, выскальзываю в вестибюль и останавливаюсь у двери, прислушиваюсь. Аплодисменты не сказал бы чтоб сильные. А оркестр играет туш ничего, – видать, батька мой постарался.

– Максим Перепелица! – повысив голос, повторяет голова, когда оркестр и аплодисменты затихли.

Слышу, ему отвечает Явдоха:

– Максим уже свое получил, не беспокойся.

– Когда ж он успел? – удивляется голова.

– А когда ты до мэнэ его присылал.

– Я? Зачем?

Тут Явдоха, видать, недоброе учуяла и повысила голос:

– За цветами! Ай запамятовал? По два гривенника за штуку!

В зале вроде что-то треснуло и загремел стоголосый хохот. А я, чтоб не слышать его, кинулся на улицу.

Но не зря говорят, что беда одна не приходит. В две­рях сталкиваюсь… с кем бы вы думаете? С дедом Мусием!.. Так и метнулся я в сторону, под лестницу, которая на галерку ведет. А дед посеменил в зал. Заметил я, что понес он с собой тыкву, чтоб ее корова съела! И от самых дверей заорал:

– Дозволь слово, голова!..

Вышел я уже не спеша на улицу, закурил папиросу и стою, точно чучело на огороде. А чего стою? Утекать надо. Осрамился же! Как пить дать – отберут теперь ком­сомольский билет у меня.

Но уйдешь разве? В зале же осталась Маруся! И еще Твердохлеба этого черти подбросили. Эх… Если сегодня не помирюсь с Марусей, значит точка. Ведь это последний вечер… Нет!.. Что-нибудь соображу! Надо вызвать ее, объяснить.

И только подумал это, как Маруся сама, без вызова моего, пулей вылетела из клуба.

– Коза смоленая! – слышу, кричит ей вслед дед Мусий.

Увидела меня Маруся, остановилась, сверкнула потем­невшими глазами и… бац Максима по морде.

– Вот тебе оранжерея! – задыхаясь, шепчет она и тут же на другой моей щеке припечатывает руку. – Вот тебе гарбузы от Маруси!

Не успел я, как у нас говорят, облизаться, а Маруся исчезла, точно сквозняком ее сдуло. Но не такой Максим Перепелица! Догоню! Догоню и подставлю ей свою дур­ную голову. Пусть еще бьет, раз заслужил. Пусть бьет, только знает, что никто на белом свете крепче любить ее не будет, чем я.

Но побежать вслед за Марусей мне не удалось. Из клуба вырвалась толпа хлопчиков-подростков и в момент взяла меня в кольцо.

– Максим! Скорее! – кричит один.

– Не пускают!

– Решили не посылать! – галдят другие.

– Чего болтаете? – спрашиваю. – Кого не посылать?

– В армию решили не посылать тебя! – объясняют. Ну, это уж слишком! Даже зло взяло.

– Что?! – ору на ребят. – Меня в армию не брать? Прав таких не имеют! – и галопом в клуб.

А в клубе что делается – передать невозможно. Шум, крик, смех. Останавливаюсь в дверях, слушаю. Нужно же сориентироваться.

– Не пускать! – кричит дед Мусий и потрясает над головой тыквой.

От него не отстает Явдоха:

– Правильно! Не пускать!

– Пусть знает! – хохочет Микола Поцапай.

Вижу, объединились все мои противники. А сколько их еще голос не подает?! Ведь больше дюжины тыкв по селу развешано.

Из-за стола президиума поднимается мой батька.

– Это почему же не посылать?! – грозно спрашивает он у Мусия.

– А ты что, хочешь, чтоб он всю Яблонивку нашу там осрамил?! – сердито отвечает дед. – Писать прошение воинскому начальнику! Не место таким в армии!

– Товарищи! Позвольте! – вдруг раздался голос Ивана Твердохлеба. – Как это не пускать?

Я даже рот раскрыл от удивления: Иван вдруг мою сторону взял!..

– Пусть едет! – кричит Твердохлеб и проталкивается к выходу. – В армии из него человека сделают!

А-а, понимаю. Иван спешит вслед за Марусей и заодно старается меня из села выпихнуть, чтоб не мешал ему.

Слышу, тетка Явдоха на полную мощность свою тонко­голосую артиллерию в ход пускает:

– А чтоб ему язык отвалился! В такие убытки меня ввел, брехун! – и поспешно складывает в корзину остав­шиеся цветы. – Нехай убирается из села!

– Недостоин! Честь солдатскую запятнает! – дед Му­сий даже охрип от крика. – Он всех парубков опозорил! Гарбузов на ворота понавешал!

Я замечаю, что многие в зале хохочут, даже голова кол­хоза улыбается. Значит, не принимает всерьез болтовню Мусия да Явдохи. И решаюсь перейти в контратаку.

– Каких гарбузов? Кому?! – громко спрашиваю, не отходя от дверей. – Хлопцы, кто сегодня гарбуза получил? Прошу поднять руки!

Ага! Вижу – прячут хлопцы глаза, головы за соседей ховают. Никто не хочет сознаться.

– Вот видите! – с возмущением обращаюсь к Мусию. – Нет таких!

Дед онемел от изумления.

– Как нет?! – наконец, взвизгнул он. – Никто не по­лучил? А я?.. Я получил гарбуза!

– А разве вы парубок? – с удивлением спрашиваю и, видя, что весь зал покатился со смеху, продвигаюсь от две­рей метров на пять вперед. – А о вас, титко, – обращаюсь к Явдохе, – говорят, что вы спекулянтка! Так это ж брехня.

– А брехня, брехня, – соглашается Явдоха и спу­скается вместе с корзинами со сцены.

Опять хохочет зал. А дед Мусий не унимается:

– Не пускать поганца! Пусть дома сидит!

– Не имеете права! – ору ему через весь зал. Голова колхоза застучал карандашом по пустому графину, и, наконец, наступила тишина

Что ты там говоришь? – спрашивает он, обращаясь ко мне. – Иди сюда, чтоб люди тебя видели.

– Мне и здесь неплохо.