Они входили сюда, как входят в хорошо знакомый дом. Каждый из вошедших, едва освоившись, уже начинал помогать другому, старался показать ему то, что только что увидел сам, старался помочь познакомиться с новой страницей живой книги природы.
Ничего случайного не было в этой движущейся по дорожкам веренице людей, хотя, безусловно, большинство из них встретилось здесь случайно.
Но все они — я чувствовала это безошибочно — пришли сюда с серьезной, обдуманной целью, являющейся чем-то очень органичным и важным в их жизни.
Я стояла на пересечении двух тропинок, возле осыпанного пурпурными цветами кустарника, названия которого я не знала, а мимо меня все шли и шли люди.
Всмотревшись, я увидела, что у этого живого потока было единое направление. Побродив по саду, рассмотрев все, что его наполняло, посетители скрывались за разросшейся виноградной лозой, образовавшей над одной из дорожек зеленый сквозной тоннель. Скрывались и исчезали из глаз.
Тогда решила пойти туда и я.
Пройдя под листвой и тугими кистями винограда, я увидела впереди маленькую, залитую солнцем площадку.
Вокруг площадки, сгрудившись, тесно стояли люди. Одни из них задавали вопросы кому-то, кого я не видела. Другие сосредоточенно слушали. Глубокая внимательность была на их лицах.
Я подошла ближе.
В центре площадки, на сухих бревнышках, сложенных в тени лимонного дерева, сидел маленький старичок.
Он сидел, упершись в бревно большими, темными кистями рук, с интересом глядя на пришедших блестящими карими глазами. Голос его был негромок, но каждое слово явственно и звучно раздавалось в душистой тишине сада.
Это и был создатель волшебного сада, художник природы Михаил Мамулашвили.
В Грузии называют его народным художником-садоводом. И он действительно народный художник.
Все, что создано им в этом саду, все, что создает и изобретает его пытливый ум натуралиста, красота, которую утверждает он в природе, — все это принадлежит народу, делается для народа.
Суть не в том, что он давно подарил свой сад государству.
Я говорю о чем-то большем.
Он отдал народу не только выращенные им цветы и деревья, не только созданные им живые картины природы, но и все свои стремления, свои поиски и находки, свои мысли и раздумья.
Каждый человек, переступивший порог этого сада, покидал его обогащенный.
Это мог быть добрый совет или растение для посадки, это мог быть пакетик семян или практическое указание, это мог быть чертеж планировки грядок или философское раздумье.
Но чем больше я слушала простую, безыскусственную беседу этого старого человека со всеми пришедшими к нему людьми, тем глубже я убеждалась, что каждый из них уносит с собой и частицу его сердца.
Сейчас, перелистывая страницы записной книжки, я перечитываю записи, сделанные в тот осенний день, когда и я стояла на этой маленькой, залитой солнцем лужайке возле сидящего на бревнах худенького, высохшего, как лист, очень старого человека, который долго прожил на нашей земле.
Я записала тогда некоторые из его высказываний. Вот они:
«Человек нашего общества должен быть гармонически развит. Потребность в красоте, влечение ко всему прекрасному, стремление создавать и утверждать красоту на земле — одна из его черт. Красота земли, красота природы принадлежат народу. Каждый из нас должен вносить свою долю труда в это бесценное богатство».
«Не надо украшать природу — она и без того прекрасна. Надо только помочь ей вслух высказать людям то, что хранится в ее глубинах. Надо расчистить лишнее, убрать то, что мешает увидеть, как она прекрасна».
«Природа, все живое в ней, — это драгоценный учитель ребенка. Познав природу, ребенок должен чувствовать с малых лет, что он не баловень ее и не расхититель, а труженик. Надо воспитывать в ребенке друга и помощника природы».
«Я не уважаю тех, кто прячет для себя одного, эгоистически и надменно, то, что создал он в живом мире, что вырастил на земле. Не достоин уважения, по-моему, и тот, кто хвастает и хвалится тем, что он сделал в природе. Мудрая и величавая природа не любит болтунов».
«Не надо забывать о том, что у людей будущего должны быть в избытке и хлеб, и розы».
Снова и снова перечитываю я эти строки, и перед глазами моими встает высохшее, морщинистое лицо художника природы, его живые блестящие глаза, тяжелые кисти рук.
Посетители сада понемногу расходились, дорожки пустели, по аллеям заструилась золотая осенняя тишина.
Близился час отдыха, и люди, пришедшие сюда, помнили об этом часе, уважали покой хозяина, покой его дома.
Упершись в бревна, старый человек медленно встал.
С удивлением и болью я увидела, что беспощадная старость согнула его в дугу.
Девяносто три года прожил он на земле, спина его уже не разгибалась, позвоночник, некогда гибкий, как молодой бамбук, утратил свою стройность. И вместе тем нельзя было не поразиться быстроте его походки, молодой живости движений.
Мы подошли к нему, чтобы проститься.
Вместе со мною была наша гостья, иностранная журналистка, приехавшая, чтобы познакомиться с жизнью нашей страны.
Она приблизилась к старому человеку, и я увидела, как она почтительно наклонилась и прикоснулась губами к его черной, точно корень, иссохшей руке.
И старый крестьянин без всякого удивления встретил это неожиданное движение чужой души — одно из самых высоких проявлений уважения, какое может оказать человек человеку.
Ибо он понял, что это знак уважения к его труду, к недаром прожитой им долгой жизни, к тому доброму и прекрасному, что он оставил на живой земле.
Как прожили жизнь два солдата
Начало этой истории читатели, может быть, помнят. Ей была посвящена небольшая заметка, помещенная в нашей газете. История эта такова: в городе Армавире некий Т.Б.Пронский написал заявление, где утверждал, что ветеран гражданской войны Ф.А.Ганженко незаконно получает персональную пенсию. Заявление Пронского проверили: факты оказались недостоверными, документы, представленные Ганженко, подтверждали и заслуги старого ветерана, и его законные права на пенсию.
Но вскоре поступило новое заявление от Пронского.
На этот раз он сообщал, что документы Ганженко — фальшивы, а комиссия, разбиравшая дело, проверила их поверхностно. Более того, Пронский заявил инструктору горкома партии, что Ганженко вообще в 1920 году в полку не было: по утверждению Пронского, тот дезертировал и уехал домой в станицу.
Опять началась проверка. Опять запросили Центральный партийный архив, Центральный архив Советской Армии. После тщательных розысков были найдены подлинные приказы, подтверждающие доблестную воинскую службу Федора Ганженко. И неожиданно среди них был обнаружен документ, о котором сам Федор Андреевич ничего не знал: приказ от 31 мая 1922 года. Этим приказом командир 3-го эскадрона 96 кавалерийского полка Ф.А.Ганженко за отличие в боях с контрреволюционными войсками на Южном фронте в 1920 году награждался орденом Красного знамени.
Так клеветник, сам того не желая, помог обнаружить чужую заслуженную награду. И спустя сорок лет боевой орден был с почетом вручен старому солдату.
На этом дело закончилось.
Но дни шли, а мы в редакции продолжали вспоминать его. Что за люди Ганженко и Пронский? — думали мы. Как прожил каждый из них свою жизнь? Что заставляло Пронского с таким мстительным, страстным упорством писать ложные заявления? И вот я поехала в город Армавир, где живут оба участника этой истории.
Был весенний день, когда я шла по улице, продуваемой крепким кубанским ветром. За низкими заборами белели маленькие дома. Я и сама не могла объяснить, почему решила вначале пойти к Пронскому. Я представляла себе их обоих и даже, казалось, видела их, как видят на земле тень и свет. Сейчас я шла в эту тень, отбрасываемую чужой жизнью, тень смутную, настороженную, и думала о том, каким окажется Пронский и как мы встретимся.
