Горела больница.
Заплаканная девчонка-санитарка суетилась возле простыни, на которой лежали, как два тоненьких, аккуратных поленца, спеленатые новорожденные. Они заходились от крика.
Рядом, на другой простыне, спала молодая женщина. Она спала крепко, подвернув под себя босую ногу, сжав длинные темные ресницы, — молодая, с длинной распущенной косой, в белой рубахе до пят. И по грозной, бездыханной красоте ее окаменевшего лица старшина понял, что женщина мертва.
Санитарка, продолжая плакать, кинулась к нему, умоляя забрать новорожденных и довезти до города, где был родильный дом. Пока он раздумывал, она начала укладывать младенцев к нему в машину.
— Маму ихнюю убило, — говорила санитарка, всхлипывая. — Маму ихнюю насмерть убило…
Старшина растерянно глядел на плачущую девушку, на больных, которых выносили в кроватях и носилках из руин бойцы ПВО, на пожилую, бледную, как ее халат, женщину-врача, прижимающую к себе ящик с медицинскими инструментами…
— Садись, поехали! — наконец сказал он, решившись.
— Куда поехали? — уставилась на него санитарка. — Я отлучиться не могу! Вы уж как-нибудь сами… Сдадите главному врачу — и все: он о младенчиках позаботится. Номерки у них к ручкам привязаны, там и родителей фамилия… Только уезжайте скорей! Голубчик, миленький, уезжайте скорей!
Тут завыла сирена воздушной тревоги, старшина нажал стартер и ринулся вперед, увозя с собою двух крошечных плачущих детей, две доверенные ему человеческие жизни.
Когда он добрался до въезда в город, где находился родильный дом, то услышал, что на улицах частит, захлебываясь, пулемет; рядом просвистела автоматная очередь. Развернув машину, старшина помчался в объезд. Два маленьких человека, лежащих рядом с ним на сиденье, притихли, словно поняли, что им грозит. Но не успел он добраться до объезда, как они закричали снова.
Он сообразил, что малыши просто хотели есть. Ближайшей деревней была Понизовка, он решил задать туда и попытаться накормить детей. Но в Понизовке не оказалось ни одной кормящей матери.
Колхозницы перепеленали малышей, но те продолжали заливаться требовательным плачем. Старшина снова сел за руль. Рядом уселась тетя Анисья, у которой была золовка в деревне Ковшино. Тетя Анисья обещала найти в Ковшине молодых матерей.
— Накормят! — сказала она убежденно. — Наших, ковшинских, молоком бог не обидел — одна мама троих уважит…
Они уже подъезжали к Ковшину, когда снова налетели бомбардировщики. Старшина и тетя Анисья выхватили малышей из машины, положили их в ямку, заросшую повиликой, и легли поверх.
Самолеты, покружившись над дорогой, улетели прочь. Старшина высунул голову, тетя Анисья продолжала лежать среди повилики, охватив детей руками, словно наседка, защищающая цыплят.
Только теперь старшина мог рассмотреть своих крошечных пассажиров.
Он слыхал, что все новорожденные похожи друг на друга. Это была неправда: один кряхтел, другой жалобно чмокал; на голове у него темнели легкие, как пушинки, волосики.
Тот, что с черными волосами, опять заревел — на этот раз так громко, будто вырос за час. «Неужели они могут умереть? — думал старшина, глядя на малышей. — Еще ничего в жизни не увидели — и уже сироты… Неужто не уберегу их?»
Вместе с тетей Анисьей он уложил малышей в машину и тронулся в Ковшино.
Анисья оказалась права. Пока ее золовка хлопотала возле ребят, она успела обежать улицу, и в избу вошли две рослые сумрачные молодухи. Они разобрали малышей; в комнате наступила тишина, только слышалось ровное, блаженное причмокивание.
— Видал наших, ковшинских? — сказала тетя Анисья с печальной гордостью. — Во орлицы!
Через полчаса старшина снова сидел за рулем. Машина катила по проселку, малыши спали крепким казацким сном, а в ветровом зеркальце старшина видел тетю Анисью, одиноко стоящую на дороге. Пожилая, румяная, печальная, она стояла неподвижно и глядела вслед уходящей машине.
До пункта назначения он добрался к вечеру. Первое, что он увидел при въезде, были детские ясли, откуда выносили на грузовик имущество, чтобы отвезти детей в тыл. Высокая усталая девушка в белом халате, сперва ничего не могла понять, когда старшина, быстро выгрузив крошечных пассажиров, потребовал у нее расписку. Потом молча, внимательно поглядела на него.
— Как ваша фамилия? — спросила она тихо. — Чтобы я запомнила вас…
— Сергейчук! — сказал он браво, приложив руку к пилотке. — Старшина Сергейчук Андрей Петрович…
Ночью он отправился обратно. И на следующий день старшина Сергейчук принял со своей частью первый в его жизни бой.
…Рассказав все это, человек в соломенной шляпе вдруг испытующе и тревожно посмотрел на нас.
— Может, вы мне не верите? — спросил он. — Может, вы это в кино видели и сейчас думаете: «Это уж он присочинил!» Так в кино как раз про меня и было, это я самый и есть! Только там кое-что подбавлено, конечно… Для слога, — добавил он, помолчав.
Наступила пауза. Бывший старшина посмотрел на часы и пожал плечами.
— Ума не приложу, куда парень делся! — сказал он огорченно. — Давно пора тут быть!
— Какой парень? Кого вы ждете?
— Да понимаете, как было дальше… Мы с этой девушкой из яслей все же встретились. В прошлом году, в доме отдыха под Гурзуфом. Не поверите, узнала меня! Девятнадцать лет прошло, а узнала! Хоть бы красивый был, а то сам, как трость, нос, что гвоздь… — Он засмеялся. — Ну и она, конечно, не помолодела. Сейчас детским домом заведует… И оказалось, что с одним парнишкой, из тех близнецов, что я в машине вез, она до сих пор переписывается! Он на стройке в Запорожье работает. Даже чудно! Ну, написал я ему, он ответил, фотокарточку прислал… Здоровяга, в плечах косая сажень. Просто не подумаешь, что было такое малое, величиной с бутылку… — Он покачал головой. — Сейчас я в отпуске, он тоже в отпуск пошел. И договорились мы встретиться в Москве, на площади Революции. Жду его уже час.
— Что ты стоишь, Петя, я не понимаю? — скала своему мужу женщина в платье горошком вытерла глаза. — Пойди к станции метро, посмотри, вдруг он там! Он же первый раз в Москве. Мог и спутать.
Муж послушно идет через площадь. Теперь мы уже все трое вглядываемся в прохожих.
Спешит человек с портфелем, проходит девушка на тонких каблучках, опять влюбленная пара… Можно подумать, что внутри громадной Москвы есть второй маленький город, где живут только влюбленные. Прошел румяный летчик, старичок с палкой, какая-то непонятная сердитая тетка в мужской тюбетейке…
Вдруг я вижу, как через площадь быстро шагает высокий парень с непокрытой головой, в сером костюме и голубой рубашке с галстуком. Все на нем новое, очевидно, только вынутое из чемодана, и топорщится, как на первокласснике.
Не замечая, что мы на него смотрим, он озирается по сторонам, как всякий впервые приехавший в Москву.
И тут новый наш знакомый бежит вперед.
— Сынок! — кричит он и краснеет от неожиданно произнесенного слова.
Парень останавливается, будто его обожгло.
Через секунду они крепко обнимаются; старший хлопает с размаха молодого по спине, по плечам, как положено при мужской встрече…
И вот они стоят и глядят друг на друга. Оба улыбаются, оба смущены, растроганы и не знают, с чего начать.
Рука старшего лежит у юноши на плече.
Рука солдата, рука рабочего человека, строителя мира и добра на земле.
Воспитанный человек
Это был очень пожилой человек с седой бородкой клинышком, в подпоясанной ремешком косоворотке и старомодной шляпе. На станцию Кратово он, видимо, приехал в гости: розовые щеки его были чисто выбриты, накрахмаленная косоворотка сияла белизной. Под мышкой он держал коробку с печеньем. Сойдя с дачного поезда, он бодро зашагал по улице и исчез за углом.
День был жаркий, в воздухе стоял смолистый зной. Я долго шла по выбеленной солнцем дороге. Неожиданно навстречу вынырнул уже знакомый старичок в косоворотке. Вид у него был далеко не такой бодрый и накрахмаленный, как в начале пути: лоб покраснел, по щекам струился пот.
