Он тяжело заворочался, устраиваясь удобней.

— Вылезайте, — сказала я, не оборачиваясь, и остановила машину.

— Разве уже Куприяновка? — удивился он. — Что ты!

— Вылезайте. Дальше не повезу.

— Но-но! — сказал он с угрозой. — Ты это брось! Как это — не повезу?

— Не повезу — и все!

— Вот сумасшедшая баба! Да я тебе денег дам. На три рубля! Ну, бери пять, мы с этим не считаемся… — Он совал мне в руки деньги, обдавая сивушным дыханием.

— Вылезайте! — закричала я.

— Скажи, как разошлась! — забормотал он испуганно. — Куда же это я вылезу с дитем и мешками? Ты хоть дите пожалей! Разве пройдет такое малое двадцать километров пешком? Надо совесть иметь! — сказал он плачущим голосом. — Так с людями не поступают…

Было слышно, как посапывает во сне уставший Степка. Я со злостью нажала стартер. И машина снова покатила по пустынной дороге.

Пассажир притих.

Впереди мелькнул шлагбаум: это был объезд, а за ним — Куприяновка. Но едва я съехала с шоссе вниз, как машина забуксовала и остановилась, увязнув в м< песке.

Мы вышли.

— Лопата есть? — деловито спросил мой пассажир. — Ну, давай! А топорик? Ладно, я тебе свой нож дам. Иди лозняк нарежь, а я пока подкопаю. — Он, кряхтя, нырнул под машину. — Ничего, неглубоко увязла… — И он принялся ловко и быстро подкапывать песок.

«Хозяйственный, дьявол!» — подумала я, глядя на сноровистые движения.

Когда я, нарезав веток, вернулась к машине, она стояла в песке, с распахнутыми настежь дверцами.

Не было ни пассажира, ни мешков, ни Степки.

Пока я стояла здесь, держа в руках мокрый лозняк, мой пассажир, вероятно, уже подходил к Куприяновке.

Разложив ветки, я попыталась дать задний ход. Не тут-то было! Я подкопала колею. Машина не сдвинулась с места. Сыпал мелкий дождь, я успела промокнуть. Махнув рукой, я залезла в машину и стала соображать, что делать дальше.

В это время я услыхала свист.

Кто-то невидимый, скрытый ивняком, шел по тропинке вдоль речки и насвистывал. Спустя несколько минут он показался на дороге.

Это был молодой парень без шапки, в трикотажной рубашке с короткими рукавами. От дождя рубашка облепила плечи, по лицу и мокрым, свисающим волосам текли водяные струйки. Он был лобастый, с носом «уточкой», с длинной шеей. Но лицо его дышало такой свежестью, таким радостным изумлением, столько в нем светилось добродушия, что нельзя было не залюбоваться им.

— Буксует? — сказал он и обошел вокруг машины. — Да тут и дело чепуховое! Подтолкнуть — вы и выедете…

Он уперся руками в багажник, я включила скорость, машина качнулась разок-другой и выскочила на пригорок.

— Спасибо большое! — сказала я. — Без вас мне бы здесь до вечера возиться. Садитесь, подвезу. Вам куда?

— Да мне пройтись в охотку… — Он с тем же радостным изумлением посмотрел на меня.

— Это под дождем-то? Садитесь…

— Можно и сесть, — согласился он. — Мне до Крутогорска.

Он залез в машину, и мы покатили снова.

— На стройке в Крутогорске работаете?

— Ага. Слесарем-водопроводчиком.

— Где учились?

— В ремесленном. Сейчас в вечернем техникуме занимаюсь. Скоро экзамены, а тут… — Он со счастливой отчаянностью махнул рукой.

— Что-нибудь стряслось?

— Завтра женюсь! — сказал он и повернул ко мне лицо, сияющее все тем же радостным изумлением, словно он сам не мог поверить тому, что с ним случилось. — Честное слово! Женюсь — и все!

— Что ж, поздравляю! А кто она?

— Бетонщица. Два года рядом работали. Просто смех! Два года рядом — и ничего. Тоня и Тоня, и все тут. И вдруг глянул… Тоненькая она такая, из себя беленькая. А руки ухватистые, бетон укладывает — будь здоров! Посмотрел я, стоит она на стройке, курточка синяя, шаровары, голубая косынка в горошек… И таково это она весело поворачивается, таково ловко да знатно… И тут во мне что-то словно охнуло. Стою, как фонарь, и уйти не могу. Пропал — и конец! — Он покрутил головой. — Верите, полгода ходил за ней, как привязанный. И выходил! — Он опять широко улыбнулся. — Завтра женюсь! Ну что ты скажешь — женюсь, и все!..

Впереди показался мокрый березняк, за ним был поворот на Крутогорск.

— Вы меня здесь высадите, — спохватился пассажир, — Я пешком пройдусь. В такую погоду прогуляться одно удовольствие. Я ее до дома проводил, она в Сусекино живет, с отцом и матерью. А с завтрева уж в Крутогорск переедет. Была Касаткина, станет Бродий. Антонина Бродий. Ах ты, боже мой!

Я остановила машину, он выскочил и пошел под дождем по дороге.

И снова я услыхала, как он свистит.

Он свистел, как птица, и шагал, подставляя лицо теплым струям дождя, размахивая руками, не в силах сдержать переполняющее его безудержное счастье.

А я поехала дальше.

Жаркий летний день, над асфальтом площади вьется зной. Как всегда, в этот час здесь очень людно. Я стою в тени липы, неподалеку от агентства Аэрофлота. Отсюда хорошо видна вся площадь: Музей Ленина, округлый подъем на Красную площадь, по которому непрерывно движется живой поток, тень Александровского сада вдали и обелиск, вытянувшийся, как часовой.

Стою я долго, ожидая товарища, с которым должна вместе уехать. Чтобы скоротать ожидание, начинаю старую и вечно новую игру: стараюсь угадать профессии тех, кто идет мимо.

На это занятие уходит довольно много времени.

Я уже угадала командировочного инженера, угадала приезжих в добродушной, изнемогающей от жары супружеской паре, нагруженной сумками, пересекающей площадь с той неуверенностью, какая бывает у людей, попавших в Москву впервые; определила туриста в высоком малом, что шагает, засунув руки в карманы, глазея по сторонам, с фотоаппаратом, болтающимся на плече…

Красивая, очень сосредоточенная женщина с маленьким чемоданчиком в руках — вероятно, врач поликлиники. Прошагали влюбленные, взявшись за руки. Прошла продавщица мороженого, слесарь-водопроводчик с торчащим из кармана разводным ключом, известный артист…

Под деревом, неподалеку от меня, стоит человек в соломенной шляпе. Это плотного сложения блондин лет сорока трех с добрым, пухлым ртом. Он снимает шляпу, вытирает ее изнутри платком, и тогда видно, что волосы у него коротко подстрижены, а над бровью глубокий шрам. Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Смотрит рассеянно и вместе с тем сосредоточенно, как человек, занятый своими мыслями.

— Скажите, пожалуйста, это действительно площадь Революции? — наконец спрашивает он и вытирает лоб.

— Да.

— Может быть, и там площадь Революции? — Он показывает в сторону Малого театра.

— Нет, там уже другая площадь — Свердлова. Вы кого-нибудь здесь ждете?

— В том-то и дело, что жду, — говорит он. — В том-то и дело…

Кого он ждет?

Сколько судеб, сколько человеческих историй сталкиваются с нами каждый день!

Они проносятся в поездах метро, проходят, едва коснувшись дыханием, по улице, беззвучно проплывают мимо нас в звездном блеске московского вечера, как незнакомые планеты… Сколько рассказов исчезают нерассказанными, сколько радостей и горестей подчас остаются неразделенными! Большой город Москва, необыкновенный город Москва, если можно было бы все увидеть в тебе, все узнать…

Я делаю шаг вперед и спрашиваю:

— Кого же вы ждете?

Человек в соломенной шляпе поворачивает ко мне голову.

Он добродушно улыбается, пожимает плечами. Потом просто и охотно, словно перед привычными слушателями, начинает рассказывать.

И я слушаю, стараясь ничего не пропустить, слушаю под грохот автобусов, под разноголосый шум, стук шагов, гул, шорох покрышек по асфальту — под всю музыку, наполняющую полуденную площадь.

Вместе со мной слушает женщина в платье горошком, ожидающая автобуса на аэродром, и ее муж, озабоченный толстяк, не спускающий глаз со своих чемоданов.

Человека зовут Андрей Петрович Сергейчук. В первые месяцы войны он был молоденьким старшиной. Старшину послали с поручением в штаб воинской части. По дороге он попал под бомбежку, успел выскочить из машины, а когда бомбардировщики скрылись и старшина вылез из кювета, он увидел, что над станцией впереди стоит черный дым и пламя.