Ване стало смешно, что мать говорит такие потешные волшебные слова, точно дразнит отца его в форточку, и он засмеялся.

Мать быстро выдернула из форточки руки и обернулась. На голых руках её таяло звёздное серебро. На лице был детский испуг.

— Ах, ты, разбойник! Ты чего не спишь? — И она набросилась на Ваню, опрокинула его, схватила приятно охладелыми руками и принялась целовать в губы, в щёки, в нос…

— Мама, мама, мамка! — взвизгивал, отбиваясь, счастливый сын.

А когда она, успокоившись, села на кровать, он спросил её:

— Мам, а ты что в форточке делала — немца доставала, да?

— Какого немца? — И вдруг догадалась и громко рассмеялась:

— Уж этот дядя Серёжа, забил он тебе голову. Где ж это видано, чтоб у людей руки вытягивались? Это он так говорил потому, что я детали делаю, а из них танки собирают и отправляют на фронт. Так вот я ими, будто своими руками, немцев бью. Понял?

— Понял, — ответил Ваня и это было хорошо, что мать не умела колдовать и стала для него вновь обычной, понятной мамой.

На другой день Илья снова увёл Ваню на ратные дела. Были перебиты все враги, стольный град Киев три раза освобождался от осады. Уже побаливала голова, а матери всё ещё не было. Ваня открыл форточку и на него, как вчера на мать, набросился белый мороз. Вверху было синее-синее небо и много звёзд. Мальчик протянул к ним руки, но звёзды были далеко, а голое тело, точно сотни злых насекомых, больно покусывал холод. Ваня захлопнул форточку и снова уселся на батарею. Тикали ходики, тихо-тихо двигая чёрные стрелки. Они сводились и разводились, а матери не было. Томительное чувство тоски и страха мучило Ваню. Комната стала какая-то незнакомая. За каждой вещью таилось что-то, поджидая, когда мальчик двинется, чтобы наброситься на него. Ваня сидел плотно прижавшись к стене. Он был отчаянно одинок: Илья его покинул и осталась только вот эта пугавшая комната и тиканье часов. Ваня собрал всё своё мужество, сполз с батареи и, быстро одевшись, выскочил из дома. На освещенной улице почти не было страшно. Ваня вдруг почувствовал близко-близко от себя небо. Он поднял к нему своё лицо и оказался окружённым сотнями молчаливых ярких звёзд. Это было такое необычайное наслаждение. Мальчик шёл, задрав голову, спотыкался, вдыхал морозный воздух, леденящий тонкие ноздри. Голова становилась ясной, и он понял зачем вчера мать протягивала руки в форточку. Он никогда раньше не видел таких чистых, таких чудесных звёзд.

В вестибюле заводоуправления он еле дотянулся до телефонного аппарата. Ему казалось всё очень просто: он снимет трубку и голос тёти спросит, что ему надо. Он ответит, что ему надо маму, Марию Григорьевну, а потом он услышит голос матери. Но, когда он снял трубку и поднёс её к уху, в ней что-то угрожающе загудело. Ваня скорее бросил её на вилку телефона и в растерянности остановился.

— Ты что здесь ночью делаешь, мальчик?

Большая ладонь забрала его плечо и повернула налево. Перед Ваней стоял большой мужчина в кожаном пальто.

— Я мамке позвонить хочу. Она домой не идёт.

— Ну, и позвонил?

— Нет.

— Почему же?

— Там, — Ваня указал на телефон, — кто-то сердито гудит.

Мужчина рассмеялся.

— Ну, давай, вместе позвоним. Кто твоя мама?

Ваня назвал.

— А! — воскликнул мужчина. — Знаю Марию Шубину, знаю. Мать у тебя, паренёк, замечательная.

Он позвонил в диспетчерское бюро механического цеха № 2 и сказал, что звонит Михайлов, начальник производства завода и просит узнать — Находится ли на работе станочница Мария Шубина. Через несколько минут Михайлов спросил в телефонную трубку:

— Это вы, Мария Григорьевна? Тут вами сын интересуется, — и передал Ване трубку. Ваня услышал далёкий голос матери:

— Сыночек мой, беспокоишься милый? Страшно одному дома? Не бойся, сынуля. Мама твоя на работе осталась детали делать. Без них танки на фронт уйти не могут. Понимаешь, сынок?

— Понимаю, — тихо ответил Ваня, до боли сжимая рукою трубку телефона.

— Ну, вот и хорошо. Дяде Серёже хотела сказать, да не успела. Не бойся, будь богатырём, Ванюша. Иди спать. А я завтра вечером домой приду. Там вермишель варёная в тумбочке есть. Разогрей на плитке и ешь. Да, осторожней с плиткой. Ну, иди домой, милый, и я пойду работать.

Ваня держал трубку до тех пор, пока в ней не стало что-то прерывисто и тонко пищать, и тогда он со вздохом повесил трубку на аппарат.

— Ну, что? — спросил его Михайлов.

— Мамка работать осталась, а я домой пойду.

— Пойдём, — согласился Михайлов. — Ты где живёшь?

— Я в двадцать первом доме. А ты?

— А я в пятнадцатом.

— По пути, — заметил Ваня. — Пойдём вместе.

— Поедем, — улыбаясь, предложил Михайлов и подтолкнул Ваню к большому блестящему автомобилю.

— Вася, — сказал он шоферу, — у двадцать первого дома остановись, мальчика высадим.

Машина слегка гудела и неслась по асфальту так быстро, что Ваня не успевал узнавать знакомые места.

— А папа у тебя где? — спросил его Михайлов.

— На войне, — ответил Ваня. — Он богатырь.

— Вон что, — улыбнулся дядя, — кто же тебе это сказал?

— Дядя Серёжа сказал. Он всё знает. И про немца всё знает. Скоро его добьют.

— Кого? Дядю Серёжу?

— Немца, — строго поправил Ваня и добавил: — И ничего-то ты не знаешь!

Михайлов громко засмеялся.

— Вот ты меня и поучишь, хорошо?

Михайлов высадил Ваню из автомобиля, открыл ему его комнату и попрощался:

— Ну, до свидания, Ваня. Спи спокойно. Может быть ещё встретимся. Меня дядей Колей звать, запомнишь?

— Запомню, — пообещал Ваня и, оживившись, быстро заговорил:

— А ты сейчас на улицу выйдешь, так голову задери вверх. Как будто между звёзд поплывёшь. Ох, хорошо!

— Задеру, — согласился Михайлов. — Ну и занятный же ты парень. Прощай!

Ваня закрыл на крючок дверь и, забыв про вермишель, добрался до кровати, постелил её и, нырнув под одеяло, закутался по самые уши. Ему снилось, что мчится он на автомобиле по синей-синей дороге, от одной звезды к другой. Откуда-то материнский голос говорит ему: — «Сынок, мой, Ванюша, будь богатырём». И Ваня крутит руль, и машина несётся к яркой-яркой звезде.

Вечером следующего дня мать пришла домой такая усталая, что даже говорила еле-еле. Попробовала было улыбнуться, да ничего не вышло. Положила тяжёлую руку на голову сыну: «Глупыш, соскучился? Есть хочешь? Сейчас дядя Серёжа придёт, накормит. А я прилягу». И едва дошла до кровати, как уснула. Ваня подошёл и закинул на постель повисшую ногу матери, потом сел рядом на табуретку и стал смотреть на её лицо. Оно было потемневшее, неподвижное, далёкое. И ему страшно стало от ощущения одиночества. Он готов был броситься и разбудить мать. В это время открылась дверь и вошёл дядя Серёжа.

— Спит? — тихо спросил он. — Как не спешил, а она уже тут. Давай, Ваня, кормиться. Герой ты, прямо, герой. Обязательно папке твоему напишу.

Мешая на сковородке вермишель, дядя Серёжа объяснял:

— Понимаешь, невелика сошка, твоя мать, а такого, нашего брата на заводе много тысяч. А вот не поработала бы сутки мать и не ушли бы танки на фронт. Одного сорта винтиков не хватило бы. Вот и вышло, что Марию Шубину весь завод знает. Ты гордись своей матерью.

Ваня только согласно кивал головой, так как рот его был набит до-отказа. А когда сковородка была пуста, Ваня хвастливо сказал:

— А я вчера на машине катался.

— Ишь, ты какой, — мирно произнёс дядя Серёжа. — Завтра гуляем, значит. Приказом по заводу в связи с выполнением производственной программы объявлен выходной день. Вечером в клуб пойдём — мамка твоя и я. Как стахановцев пригласили.

— И я пойду. — уверенно сказал Ваня.

— Ты? — озадаченно произнёс дядя. — Вот, тебе и на! О тебе-то и невдомёк. Куда же тебя деть. В клуб тебе нельзя — туда маленьких не пускают…

— А я не маленький, — начал уверять Ваня, — и плакать не буду.

— Так-то оно так, а всё же мал. Не пустят.

— Пустят, — я им скажу, что я сын мамки, а её весь завод знает.