На улице за окном слышался топот, взвизги казачек. Дедко беспокойно ворочался на печке.

— Молодые годочки! Молодые годочки! — незлобиво оговаривал он удальство молодёжи. — Как вешние воды прошумят, отгремят и уйдут! Немного человеку на свете отпущено!

И словно на дедову жалобу, на дворе грустным криком отзывался проснувшийся журавушка. Перелётные стаи и в нём разбередили тоску по весёлой молодости, когда он беззаботно и весело носился по поднебесью и в весёлых журавлиных стаях встречал утренние зори.

Однажды ночью в тёмной степи вокруг станицы засверкала весёлая золотая корона. Пылал подожжённый высохший за лето ковыль. Пляшущие огоньки перебегали вдоль окаёма и манили к себе.

На мой недоуменный вопрос дед пояснил:

— Казачишки пустили по степу пал. Оттого земля золою удобрится, кобылка[21] изведётся с корнем, да и суслику не выжить при хорошем пале. После того и зелёная травушка веселее полезет в рост. Одначе, бывают с палом и худые шуточки. Выбежит ветерок, вздует и понесёт огонь на станицу, альбо на киргизский кош, вот и погибель тут!

И вдруг со степи и впрямь прибежал игрун-ветерок, огоньки заплясали веселее и быстро уносились к тёмному горизонту. Небо отсвечивало слабым багровым заревом. Часа через два огоньки постепенно уменьшились, стали ниже, бледнее и, наконец, скрылись за окаёмом.

— На самый простор вырвались! Ну, теперь забушует! — сказал дед, глядя на убегающие огоньки.

Бабушка перекрестилась.

— Спаси, осподи, человека в степи, птицу и зверя! — замолилась она.

…Однажды в солнечный сентябрьский день приехала моя матушка. Она собиралась в обратную дорогу через день и с собой забирала меня.

Степанко собирался с нами в Троицк, а оттуда и далее в Россию.

Настал день отъезда, бабушка со слезами на глазах, всё время смотрела на меня, подкладывая самые поджаристые и горячие шанежки. Пользуясь каждой минуткой, она, проходя мимо меня, гладила своей старческой рукой мои непокорные вихри.

— Да бросьте вы плакать, баушка! — уговаривал её я. — Не навек же я уезжаю. Ещё свидимся. Вот вырасту большим, приеду казаком! — хорохорился я.

Старуха печально опустила голову.

— Ах, внучек, милый внучек! — глубоко и грустно вздохнула она. — Придётся ли нам боле стренуться, старенькая становлюсь. Гляди, несегодня, завтра позовут меня на погост!

Она краешком платочка утирала мелкие частые слезинки.

Дед крепился, не показывая и вида, что ему неприятна наша разлука. Он деловито стащил с брички колёса, хорошо промазал дегтем втулки и оси, осмотрел сбрую, привязал сзади мешочек с овсом…

Из-за горок бодро встало солнце, а казачата весёлой толпой наполнили двор. Они собрались провожать меня до околицы. Матушка и Степанко сели в бричку, а между собой посадили меня и мы тронулись со двора. Ехали мы шагом, сопровождаемые толпой моих приятелей и бабушкой с дедом.

Только бричка выехала со двора, как в распахнутые воротца выбежал Журавушка и с курлыканьем побежал за ней.

— Гляди, гляди! — закричал дед: — До чего разумная тварь. Прощаться захотел!

Я слез с брички, прижал к сердцу Журавушку и отнёс его в тёмный хлевок.

— Посиди тут! — думая обмануть его, сказал я и снова вышел под яркое утреннее солнце.

На околице мы распростились с родными. Старуха вся дрожала, как ветхая осинка под ветром. Она обнимала меня и шептала жарко-жарко:

— Пошли тебе, господи, удачи и счастья! Будь здоров, Иванушко!

Дед по-казацки трижды поцеловался со мной и матушкой.

— Ну, прощевайте, на будущий год обязательно приеду на сатовку, — пообещал он.

Настала очередь ребят. Каждый из них подходил и пожимал мне руку, только Митяшка не удержался, крепко обнял меня и поцеловал. Он был серьёзен и бледен. Расставаясь, он сказал мне:

— Ноне перехожу на жительство к твоей бабке. Звали!..

Мы постепенно поднимались в гору, станица уходила в низину. Исподволь скрывались от нашего взора домишки, осокори, церковка. Только вдали ещё сверкал синеватой сталью Яик, а над ним поднималась Атач-гора. Подле неё белели юрты.

Постепенно и они расплылись.

Вот ещё чуть-чуть сереет гора Маячная с еле приметным на голубом небе маяком, но вскоре и она расплылась в тумане.

А перед нами пошла степь. Это была не та степь, которую я видел весною. Чёрная и обугленная она лежала мрачным покрывалом.

Осенний пал пожёг травы, прогнал птиц и зверей. И теперь до будущей весны здесь всё будет уныло и пустынно.

Степанко ехал, молча разглядывая чёрную гарь.

— И куда ты торопишься? — спросила его моя матушка. — Жил бы в станице, глядишь и хозяйство выправил!

Казак грустно покачал головой:

— Ах, Лизавета Ивановна, тяжко мне. Ох, как тяжко! Не могу жить без Варварки!

— Где ты её теперь найдёшь? И кто знает, найдёшь ли? — неуверенно сказала матушка. — А если найдёшь, всё равно не жизнь вам вместе! Ведь попрежнему тиранить её будешь!

Степанко подумал и отозвался печально:

— Что верно, то верно! Известное дело: дурной у меня характер, Лизавета Ивановна. Но и так мне жизни нет. Эх-ма! — махнул он рукой и замолчал.

Так и не приехал дедушка на следующий год в Троицк на сатовку. Видно круто довелось старику. Вскоре мы с матушкой покинули степной городок и подались на далёкий запад, где отец отбывал действительную в казачьем полку.

Вернулся я в Троицк в восемнадцатом году, когда в степях бурлила ожесточённая гражданская война. Мне было двадцать лет, и я командовал эскадроном в партизанском кавалерийском полку Томина. Дрались мы тогда с белогвардейскими бандами атамана Дутова.

В тот год, семнадцатого мая в Челябинске вспыхнул чехословацкий мятеж. Отряды чехословаков захватили центральные улицы города и арестовали всех членов Совета. К чехам подоспела неожиданная помощь. Вокруг Троицка подняла голову белогвардейщина. Началась казачья Вандея…

Троицкие отряды оказались отрезанными от страны. С жаркими боями нам приходилось пробиваться через белоказачьи станицы на запад, к Белорецким заводам. Томин — сам казак, превосходно понимал звериную душу заможнего оренбургского казачества.

— Что нам остаётся делать? — обращался он к бойцам. — Кто присоветует нам, как быть? Один у нас советчик — большевистская партия. Дошла до меня весточка-совет товарища Сталина: держи путь на заводы, — там опора! Оттуда можно нанести белым казачкам верный удар!

Спокойно, рассылая вперёд разведку, он провёл отряды на Верхнеуральск. Пошли старые степные дороги. Всё та же ковыльная степь расстилалась перед нами, но кругом больше не виднелись белые коши кочующих казахов. Война спугнула их с насиженных мест и они спешно откочевали в пустынные места. Сейчас по степным балочкам и берёзовым рощицам рыскали дутовские сотни, они нападали на казахов, грабили у них баранту, добрых коней, а хозяев рубили в крошево.

Степные дороги были пустынны, только где-нибудь, на перепутьи слетевшиеся вороны терзали павшую лошадь, или прямо в дорожной пыли валялся труп неизвестного прохожего: по сабельному удару видна работка белого казака. В станицах старики, угрюмо поглядывая на наших конников, отмалчивались. Мне не терпелось узнать, кто в станице Магнитной хозяйничает: свои или белые? Доходили до меня смутные слухи, что жив Митяшка, теперь молодой незаможний казак Дмитрий Павлович. Вскоре после моего отбытия из станицы, он поступил пастухом к Дубонову, потом с возрастом перешёл в табунщики, а теперь, по рассказам, верховодит станицей. Про Дубоновых был слух: старый, но крепкий ещё, как вековой дуб, Потап Дубонов обрядил в добрую казачью справу трёх своих сыновей и зимой привёл их к Дутову, который в это время занимал казачьи станицы южнее Верхнеуральска. Сейчас дубоновские сынки со своим кривоглазым батькой рыскали по перепутьям.

С боями мы дошли до Верхнеуральска. Весна стояла в полной красе. В Буренинском саду, за Уралом отцвела черёмуха, по ночам в её густой зелени сладко распевали соловьи. Городок был мал, тесен, но жил и бурлил с утра до ночи. Только что отогнали Дутова и он со своими головорезами уходил к станице Магнитной, куда рвались и наши сотни.