«Вот, думает он, всё одно к одному хорошо сотворилось. Теперь, брат, шалишь, заживу. Ой, заживу! Другим завидно станет!»

Мужик вдруг обернулся и спрашивает деда:

— А ты ведь обществу обещал послужить!

Старик не растерялся, хоть и удивительно совпало слово.

— Ну, что мне до общества! Люди и без меня проживут, не для них старался!

И только сказал это: сразу ни мужика, ни телеги, ни золота. Лежит он среди дороги, голова с похмелья трещит, а на селе петухи поют…

Горщик смолк, склонил свою головку с седым хохолком и хитренько посмотрел на дедушку.

— Чул, как обернулось дело? — с лукавинкой спросил он.

— Скажи на милость! — покачал головой дед. — Надо же ему толику было на общее дело отпустить!

— Вот то-то и оно! — сказал старик. Схватясь за бок, закряхтел.

— Ох, и бок, что-то ломит. Всю путь-дороженьку намаялся. Надо знать, простыл! — пожаловался он.

— Ты, дед, не приставай боле, дай человеку с дороги передохнуть! — вступилась за прохожего человека бабушка.

Деду очень хотелось ещё послушать горщика и самому кое-что о кладах рассказать, да было поздно. Нахмурясь, он уступил бабушке. Странник улёгся на скамью под окном, укрылся старым полушубком хозяина и скоро захрапел. Но старый казак долго не мог угомониться, всё о чём-то шептался со старухой.

И только я да кот Власий Иванович, забившись в свой уголок, лежали и помалкивали. Думалось мне соблазнить Митяшку и уйти с ним в степь отыскивать сказочные сокровища. С этими мыслями я и уснул…

Горщик проснулся раненько, умылся и собрался в дорогу. От завтрака он отказался.

— Вот дойду до места и перекушу. Пока прохлада, только и бежать по росе! — весело сказал он.

Гость поклонился старикам и вышел из домика. Дедко, однако, не угомонился и вышел вслед за горщиком. Он нагнал его у ворот и остановил.

— Погоди, чуток, милый человек, — позвал он гостя. — Надо спросить у тебя словечко!

Старик послушно обождал, глаза его прищурились на солнышко.

— Эх, и погодушка ноне жаркая будет! — сказал он ласково.

Дедушка подошёл к нему.

— Слышь-ко, — прошептал он. — Так ты за кладем пошёл? Аль наврал вчера?

— Ну, что ты, батюшка, зачем же мне врать? За кладом иду, отец, за кладом! — глаза его стали лукавыми.

— Может скажешь, где клад тот, и я с тобой пойду! — заискивая, сказал старый казак. — У меня есть и роспись, только вот словечко не знаю заветное!

— Эх, мил-человек, у меня клад особый, в большом каменном сундуке он хоронится! — весело заговорил горщик: — А сундук этот э-вон! Гляди! — показал он посохом на гору Магнитную. — Вот она, милая! Тут и клад! Только вот не домыслю я, когда будет найден ключик к тому ларцу, чтобы народу нашему сокровища открылись… Ну, пошли, что ли со мной! — предложил он деду.

Раскрыв в удивлении рот, старый казак не двигался с места. Он не знал, то ли рассердиться на старика, то ли принять всерьёз его предложение. Между тем, горщик махнул рукой и легко, спорким шагом зашагал к горе Магнитной.

Дед покачал вслед головой.

— Пойми его: безумец или умная башка! Ишь, где клад надумал искать, да мы этот клад с восхода и до темна зрим, а что толку!

Он вздохнул и разочарованно побрёл в курень.

В тихие вечера, когда из-за холмов выкатывался золотой месяц и дрожащий свет его зеленоватым потоком проникал в горницу, отчего в избушке всё видоизменялось и принимало таинственный смысл, хорошо было посидеть под оконцем и послушать бабушкины бывальщины.

Вдали за рекой Уралом голубели лысые холмы. За оконцем ветер поскрипывал флюгерком. Присев рядом со мной и, устремив взгляд на заречные холмы, тихим журчащим голосом бабушка рассказывала:

— Горки, слышь-ко, за Яиком у нас особые. Вот что сказывали старые люди. В давнее время нашею степью проходил с казачишками и с гулевым людом сам батюшко Емельян Иванович Пугачёв. Тогда тут, в нашей ковыльной сторонушке, только и были казачьи крепостцы: наша Магнитная, да Карагайская, ещё Кизильская и Петропавловская да Степная. Ноне тут посохранились одни станицы, крепости-те пожгли, а то развалились. Утихомирилась Орда, вот и стало всё ни к чему! По этим крепостям в той поре и шёл батюшка Емельян Иванович. Крепости сдавались ему, солдатишки перебегали скопом. Жаловал он казаков крестом и бородою, реками и землями, свинцом и порохом и вечною вольностью. А мужикам сулил свободу от помещиков.

Дошёл, слышь-ко, Емельян Иванович до нашей Магнитной крепости, тут и бой был, крепость-то взял и с кем следоват расчёлся…

Вон там, у холмов и стал лагерем он со своим войском. Тут он и погуливал. Поднялся он, наш родимый, раз на горку и вдруг дивно стало. Идёт, подковки на сапожках шибко камень притягивают. Понял Емельян Иванович, что не простая та скала, а особенная. Приказал ломы принести. Собрались горщики, стали гору долбить. Крепкие и тяжёлые куски зазвенели под ударами. Оглядел Пугачёв куски камня и приказал своим ближним:

— Копайте, детушки, эту гору, выжигайте из неё железо. А из того железа робите копья да сабли, лейте пушки да ядра! Нужны они нам, никак без них не обойтись!

С той поры и назвали люди горки заречные Магнитной горой. Вот вышло как!

Старуха зевнула, перекрестила рот.

— Осподи, грехи наши тяжкие! — вздохнула она и, пожевав беззубым ртом, продолжала: — Царь-то Николай Павлович землёй тут одарил наших казаков, ну и гору-то, почитай, казаки считали своей, ан не вышло так, хозяева Белорецкого заводишка омманом за собой гору закрепили, ну и пошла тут великая тяжба. Годи, о ней в другой раз, а только так и повелось: летом наезжают из Белорецка штейгера и горщики и месяц-два-три долбят камни, да в отвал сваливают, а зимушкой по санному пути грузят и везут на завод. Конечно, обидно то стало казакам, как только наедут возчики добро увозить, так и драка. Однако, хозяин завода и тут нашёл уворот: как только казачишки зашебаршат, так им ведра три водки, ну и пированье. Так и пропировали станичники свою гору…

За окном стояла призрачная ночь. Луна катилась над осеребрённым ковылём. Блестели росы. Зевнув ещё раз, бабушка спохватилась:

— Ох, ох, и разболталась я старая, а поди давно пора на покой, все косточки гудят!

Бормоча, старуха укладывалась спать, а я долго не мог уснуть. Тишина наполняла горницу, а мне всё думалось о чудесной горе, «которая вся из железа»…

Мы не раз с Митяшкой, сев в бударку, переплывали Урал и забирались на гору Магнитную. Манили нас туда созревшие вишни. Холмы по склонам густо были одеты карликовой вишней. Росла она не выше двух пядей: но всё было, как в большом саду. И листочки на тех вишнях большие, и ягода крупная, густо пунцовая и сладкая. Наедались мы с дружком досыта сладкой и сочной вишней. И каждый раз меня удивляло: «Почему люди назвали эти холмы Магнитной?»

Взобравшись на Маячную горку, на которой стоял высокий посеревший от ветров и дождей маяк, построенный топографами-триангуляторами, мы долго любовались сопками.

— Где же гора Магнитная? — спросил я Митяшку.

Он неопределённо обвёл вокруг руками и сказал:

— Э-вот она! Все горы-то Магнитная и есть!

И на самом деле, гора Магнитная состоит из четырёх отдельных сопок: та, на которой мы стояли, называлась Маячной, затем на восход от неё лежала богатая гора Дальняя, на северо-запад тянулась Узянка-гора, а на юго-запад была Ежёвка. Тут жались к камням ветхие лачуги и сараюшки, в которых жили горщики, работавшие на белорецкого заводчика. А дальше распахнулась ковыльная степь без конца краю. Внизу, в глубокой долине, как стальной турецкий ятаган, изогнулся и поблескивал на полуденном солнце Урал.

На Дальней были нагромождены гигантские камни, и они, как магниты чудовищной силы, притягивали всё железное.

— Тут один барин часы испортил, — сказал Митяшка. — Взошёл на гору, покрутился тут среди глыб, а когда спустился, часы забаловали. Он к мастеру, а мастер и говорит: — Вы эти часики положите в шкатулочку на память: они намагнитились и ходить не будут! Тут вся гора, слышь-ко, железо-магнит!