Наступила суббота. Наумова должны были в этот день выписать. Шел к его дому неуверенно. Кто-то сказал: «Если будет не в духе — выгонит и пошлет далеко». Никуда он меня не послал. Пригласил в горницу. Угостил варениками. А потом мы с ним и с Федором Яковлевичем поехали, все на том же «Жигуленке», на поливной участок, который находится на берегу Тобола, за тридцать с лишним километров от Дулино. Было солнечно. Выехали за деревню, где начиналось поле с зелеными стрелками только что взошедшей кукурузы.

— Остановись, — сказал Наумов шоферу Валере и вышел из машины. Походил по краю поля. Потрогал всходы. Вернулся в машину.

— Немного прихватило заморозками. Ничего. Отойдет.

И мы поехали дальше. Навстречу шла легковая машина. Посигналила. Мы снова остановились. К нам подошел работник лесничества:

— Здравствуй, Анатолий Амосович! Когда выделишь для нас землю? Продовольственную программу надо выполнять. — И стал что-то объяснять. Наумову это объяснение не понравилось.

Когда машина наша тронулась, сказал Черноусову:

— Отдай им участки у дороги. Все равно загубят землю.

Мы выехали на Усть-Уйский тракт, знакомый мне с детства. Когда-то по этой дороге мы ходили за тридцать километров пешком в Усть-Уйку продавать ягоды. Была она тогда районным центром. Продавец я был неважный. Торговля эта мне тогда казалась делом зазорным. Я предлагал ягоды и краснел не меньше этих самых ягод. Теперь я вспоминал то время и улыбался. В разговор председателя с парторгом мне вклиниться не удавалось. Наумов подробно расспрашивал Черноусова о ходе посевной.

На поливном участке мы были долго.

— Надо подсевать костер и клевер, — сказал Наумов, когда обход закончился. — Вот что наделал паводок. В прошлом году мы здесь скосили три урожая.

На берегу Тобола работали люди. Мастерили трубопровод для полива трав. Проверив их передвижной домик, председатель обратился к бригадиру:

— Почему ничего не варите? Желудки хотите испортить?

— Хлеб кончился, — ответил тот.

Анатолий Амосович достал три рубля и отдал трактористу:

— Садись на трактор и гони в Усть-Уйку. Да смотри, на хлеб даю, не на «гамыру».

Все засмеялись.

Обратно ехали быстро. Речь шла о людях колхоза. Теперь и мне нашлось место в разговоре.

Из разговора с Наумовым я понял, что он знает не только характер, но и личную жизнь каждого колхозника. Мне стали понятны его «срывы» в разговорах: всякое разгильдяйство удивляет его и вызывает приступ ярости. Он привык работать не за деньги, а за совесть.

Уезжал я в полдень. Было солнечно. В селе чаще люди смотрят на небо, чем в городе. Особенно во время посевной и уборки урожая. Автобус тронулся. Проехали село. Шумихинский тракт уходил лезвием к горизонту.

Думал о земляках. Много у них трудностей и проблем. Еще больше сил, оптимизма, мужества и любви к земле и жизни. А значит, и будут победы.

Пусть будут вечны на этой земле фамилии: Садовы и Кузнецовы, Злаказовы и Хайдуковы, Наумовы и Мокроусовы, Чащины и Лосевы, Сухановы и Пивоваровы, Коротких и Натыкины, Нелюбины и Любимовы… И все другие, без которых она себя не мыслит.

Пусть, родная земля, никогда не добавится ни одной фамилии на скрижалях скорби твоей!

Добрых всходов тебе!

Старшие Архиповы сидят за столом, пьют чай. Младшие Архиповы увлеклись сказкой. Расположились рядком на диване, и Андрюша неторопливо читает: «Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нем люди богатые и бедные, и всем им просторно…» Голосок у него то поднимается кверху, то переходит на громкий тревожный шепот, то совсем-совсем спадает. Может, так и надо читать наши русские сказки. Конечно же, так! Иначе бы не сияли глаза у сестренок — Наташи и Олюшки.

А я сижу среди старших. Уже давно сижу, как будто место пригрело. Мы потихоньку беседуем и так же не спеша попиваем очень крепкий чай с густым молоком. Оно такое густое, что сверху в чашке стоит янтарная пленочка. Чай хорош, он веселит меня, успокаивает. Да и этот дом меня всегда успокаивает. Скоро прибавится забот у Архипова-старшего, ведь он председатель большого колхоза, моего родного колхоза «Россия». Вот об этом мы и говорим:

— Крестьянское дело должно быть потомственным! А иначе все прахом… — Хозяин стола посмотрел на меня недоверчиво, почему, мол, молчишь, не согласен? Но я с ним согласен. И жена, Люда, с ним тоже согласна. Она — верный друг его и помощник. Она в колхозе «Россия» главный экономист…

И вот уже он переводит глаза на нее, и глаза его ждут поддержки, сочувствия, и поддержка приходит:

— Правильно, Витя, согласна я. Нужно хранить в семьях наши традиции…

В ответ на ее слова он усмехается, но усмешка не злая, а добрая. И в глазах тоже добрый свет. И все-таки не выдерживает:

— А как хранить, ты подумала? Ведь город рядом — такой насос.

И прав хозяин. До города всего тридцать два километра. А дорога — чистый, ровный асфальт. И уезжали всегда по этому асфальту только самые молодые, самые лучшие.

Помню, в нашем Утятском было два колхоза. Один колхоз объединял полдеревни. И председателей тех тоже помню. Среди них были и свои, родные и кровные. Попадались приезжие. Их присылали к нам прямо из города, и они гордились, что едут на укрепление…

Многие прибывали к нам без семьи — с одним чемоданчиком, в котором лежали мыло, чистое белье и две-три брошюры с агросоветами. И обладатель этого сиротского чемоданчика селился где-нибудь у одинокой старушки в боковой тесной комнатке. И жил он тоже просто и сиротливо. Зато ночами обычно не спал — все писал и писал какие-то тезисы. А по утрам этот председатель собирал в правлении разные планерки и на этих собраниях всегда кого-нибудь распекал и отчитывал. А под конец заглядывал в свои тезисы и ставил задачи на неделю вперед и на месяц. Так — в криках, спорах — проходил его день, а под вечер он плелся домой, усталый и выжатый, а на лице стояла гримаса обиды: «Зачем я приехал? Здесь живут одни старики да лентяи! И семью в эту дыру не потащишь, и сыновей не отдашь в эти классы… Да и какие здесь педагоги в этой…» И он придумывал такое слово, такое, от которого сам же и содрогался… А через полгода, как правило, уезжал. Но это место сразу же занимал новый страдалец. И опять его посылали на укрепление, и снова круг замыкался. «Так почему же мне так не везет?» — вздыхал обреченно приезжий. Ведь там, где-то в городе или в райцентре, он был в славе, в почете, а здесь люди не признавали. Но часто самые умные из приезжих закрывали на это глаза. «Будем жить тут как в командировке!» — решали они. И так они жили, а потом, конечно же, уезжали. И там, дома, за все эти мучения их часто ждало продвижение по службе или награды. Или, на худой конец, удивление: «Смотри ты, полгода выдержал. Надо же, молодец!»

— А почему?.. — Я оборачиваюсь на хозяина дома и чувствую, что волнуюсь. — Почему и теперь иной смотрит на назначение в деревню как на страдание… как на несчастный случай, на горе?.. Почему тебя оставляли в аспирантуре, а ты все же поехал?

— Ну, я это я, — смеется хозяин.

— Мы — люди особые, — уточняет жена. А сама хитро щурится, глаза у нее длинные, синеватые, очень похожие на продолговатую сливу. Какие-то нездешние глаза. Но Люда родилась в соседнем районе, а свадьбу сыграли, когда училась в Курганском сельхозинституте. И вот уж трое детей у них, а ведь каких-нибудь шесть лет назад они еще стояли на комсомольском учете. И на молодежные вечера ходили, на танцы… Но мои мысли перебила хозяйка:

— Да, мы с Витей особые. Мы же крестьяне! И у нас, где хлебушек, Там и душа. А хлеб-то в городе не растет… — Она смеется и смотрит долгим взглядом в окно.