Завидев издали ковыляющего с палочкой по тропинке возле домов Михайлу Суркова, Гурлев помахал ему рукой:
— Иди-ка, собери членов правления и механизаторов. Все дела в сторону…
— Что так срочно, Павел Иваныч? — не понял Михайло.
— Непогоду-то чуешь?
— Как, поди, не почуять? Эт, свежак из-за озера-то шибает! Мы еще вечор с Гаврил Иванычем перемолвились: ячмени уж сами просятся на уборку!
— Ты, давай, однако, не мешкай! — предупредил Павел Иванович. — Часам к десяти пусть все будут в сборе. Да, пожалуй, кое-кого из комбайнеров позови: Митьку Холякова, Степана Блинова и еще по своему усмотрению. Я скоро буду…
Смолоду привыкнув быть на людях, в их заботах и трудностях, отдаваясь им весь сполна, он обычно сбрасывал у себя дома, за порогом, все семейные неприятности, какие случались. На этот раз расстроенное чувство улеглось не сразу, и чтобы не давать людям повода для всяких домыслов, Павел Иванович переулком пошел к ремонтному цеху. На соседней улице, по пыльной дороге прокатил на мотоцикле Митька Холяков. Гурлев проследил за ним глазами: Митька подрулил к дому Пашниных и легонько гукнул сигналом. Пашнины еще не убрали от двора строительный мусор, их новый беленький домик посреди зелени, в солнечном свете, выглядел очень уютно, отчего Павел Иванович невольно пожалел Веру, которая привезла сюда из города свою поломанную судьбу. Митька еще раз посигналил, Вера вышла ему навстречу, как-то вроде растерянно озираясь по сторонам. «Да не бойся ты парня, не бойся! — мысленно подсказал ей Павел Иванович. — Зачем же страдать! И Митька не очень удалой. Рос рядом с Володькой, в работе всегда впереди, а насчет любви простоват, не умеет девке на ногу наступить. Взял бы ее сейчас на руки да и унес бы!» Это он так представил себе из желания устроить Митькину любовь, а в действительности сам на такое никогда не решался.
На обширной поляне у ремонтного цеха ровным строем стояли комбайны, изготовленные на выезд. Неподалеку от них техник-механик Алексей Стручков, небритый, видом помятый, о чем-то рьяно говорил с шофером бензовоза Леонтием Гущиным. Тот, детина могучий, подпирающий головой крышу кабины, каменно слушал, глядя куда-то в сторону. Он, очевидно, только что привез горючее с Калмацкой нефтебазы; мотор еще не был приглушен, и машина судорожно вздрагивала.
— О чем шумок? — подходя к ним, спросил Павел Иванович.
— Распоряжению не подчиняется, — с досадой ответил Стручков. — Я велю разгружаться…
— Давай заправщика, — перебил его Гущин. — Сам не буду!
— Во, видали его! — горестно сказал Стручков. — А у меня заправщика сегодня нет. Так и до завтра простоишь тут!
— Простою! — подтвердил Гущин.
— А где Крюков Иван? — осмотревшись вокруг, спросил Гурлев. — В отгуле, что ли?
— Самовольно прогуливает, — еще горестнее сказал Стручков. — Всю ночь газовал с приезжим гостем. Нагазовался так, аж разбудить невозможно, — колода колодой в сенцах валяется! Я уж два раза ходил…
— Слаб ты, парень! — строго заметил ему Павел Иванович. — Насчет техники тебя похаять нельзя; спасибо, все машины содержишь в порядке! Но к людям настоящего подхода не выработал. Почему небритый, неприбранный на производство явился?
— Не успел, — виновато признался Стручков.
— А чем был занят?
— Допоздна в цехе пробыл, да встал снова чуть свет.
— И думаешь, это хорошо? — осуждающе заметил Гурлев. — Молодец, что о производстве заботишься, а надолго ли хватит тебя, такого небритого и замученного? Мне как-то на областном совещании по сельскому хозяйству один директор совхоза похвастался: «Я уже два года в отпуске не бывал и каждый день чуть не по двадцать часов работаю. Иной раз, — говорит, — вовремя пообедать некогда, не то что побриться!» Значит, незаменимый человек он! Не дай бог, заболеет, ляжет в больницу, так все хозяйство развалится. Я ему и сказал в ответ: «Выходит, тебе надо должность менять, коли организовать труд не умеешь. Один за всех не сработаешь!»
— Солдат спит — служба идет! — басисто добавил из кабины Гущин.
— Не совсем так, но где-то около того, — добродушно поправил Гурлев. — Иной раз, коли нужда подопрет, можно неделю не спать: день пропустишь, год потеряешь! Но бриться следует каждое утро и рубаху дотла не занашивать. Неряшливый вид люди не уважают. Так что сходи-ка сначала, Леша, умойся, побрейся…
— А мне разгружаться когда? — нетерпеливо спросил Гущин. — Ведь еще один рейс делать надо!
— Обожди с полчаса, я Крюкова приведу, — пообещал Павел Иванович. — Он же ведь и расписаться за горючее должен.
Прежде чем идти домой к Ивану Крюкову, Гурлев зашел в медицинский участок и позвал с собой фельдшера — Анфису Павловну.
Крюков беспробудно спал в сенях, на свертке старых половиков, уткнув усатое лицо в сапоги валявшегося под столом гостя. Павел Иванович вытащил его к дверям, потрепал за уши и легонько смазал ладонью по щекам, затем приподнял и встряхнул за плечи, но тот кулем повалился обратно на пол.
— Дай-ка ему, Анфиса Павловна, несколько капель нашатырного спирта в ноздри, — не видя иного исхода, попросил Павел Иванович. — Видать, вместе с гостем перебрал сверх меры. Не отравился ли?
— Как же, отравишь таких! — осуждающе заметила Анфиса Павловна, но сунула под нос Крюкову флакон со спиртом. — Экие бугаи!
В полуоткрытую дверь из кухни выглянула жена Ивана — женщина молодая, в жизни веселая; а сейчас лицо у нее было бледное, впалое, искаженное болью.
— Ты чего сама-то, Варвара? — беспокойно спросил Павел Иванович. — Вместе с мужиком бражничала или из-за него расстроилась? Ни то ни другое тебе нельзя!
— Может, расстроилась, — прислонясь всем телом к косяку, сухими губами еле слышно сказала Варвара. — Черти принесли к нам гостя не в пору! Всю ночь пили тут, спорили, хвастались друг перед другом. Думала, подерутся. Ножики и вилки убрала от них, а потом ребенок вроде повернулся во мне…
— Рожать тебе рано, — продолжая отхаживать Крюкова, успокаивающе предупредила Анфиса Павловна. — Надо еще месяц доходить. Иди-ка, полежи в постели, а я восстановлю твоего и к тебе загляну!
Получив лошадиную дозу лекарств, Крюков скоро пришел в себя, а после ведра холодной воды, которой Анфиса Павловна заставила его умыться, окончательно протрезвел. Гурлев не стал ему выговаривать и ругать; время началось теперь плотное, дорогое, и его следовало беречь для других неотложных забот. Собираясь уходить в правление, все же строго погрозил пальцем:
— Гостя сегодня выпроводи! А сейчас иди к комбайнам, прими от Леонтия горючее, разлей по бочкам и приготовь их к отправке на поле. Через два часа будем выезжать на уборку!
Так казалось вернее. Ругань всегда унижает не только того, кто ее заслужил, но и того, кто ругает. «Слабо, значит, что-то в самом, если сдержаться нельзя, — говорил Павел Иванович, когда его кто-нибудь попрекал в потворстве. — Нам работник нужен не поневоле, а вполне сознательный к своему труду и не униженный, но со мной на одном уровне. Такой сделает больше и лучше!» И этого добивался. Задача была трудной, зато у него было прошлое и большой опыт прошлых лет, который подсказывал такой путь. Именно та вынужденная жестокость, которая заставляла прежде начинать с нажима, с категорических требований подчинения, привела к необходимости внимания к каждому, пусть даже самому отсталому члену колхоза, к его жене и детям. Теперь это стало правилом — прежде понять: почему один работает и живет хорошо? Почему другой работает и живет как неприкаянный? Что-то же двигает ими! Одному способствует, а другому мешает! При этом всегда помнил сказанное когда-то Чеканом: «Ты поднялся, так дай же и дорогому для тебя человеку подняться!» А выговорами, нажимами его не подымешь! В трудностях надо помочь, в слабостях поддержать, не злостный проступок суметь простить! Вот так и с Иваном Крюковым: пусть-ка сейчас его совесть помучит!
Но случай этот был пустяковым в сравнении с тем, что задумал Володька. «Просто беда! — огорченно подумал Павел Иванович, прикрыв за собой калитку во дворе Крюковых. — Ведь все равно не поймет он меня, и придется ему уступить!» Из-за этой навязчивой мысли, от расстройства, которое еще никак не мог успокоить, кинул враждебный взгляд на бывший дом Прокопия Согрина, где давно уже был устроен колхозный детсадик. Там, у ворот, галдели детишки, выстраиваясь на прогулку. Перед ними стояла Татьяна Согрина, их воспитательница, показывая руками, как становиться. В ярком утреннем свете, тонкая и гибкая, по моде одетая — платье выше колен, белые босоножки с бантиками, шелковая косынка, наброшенная на оголенные плечи, — и лицом свежая, с диковатыми глазами степной красавицы, производила она очень славное впечатление. По рассказам Ксении, отец у Татьяны был казахский джигит, и потому эта диковатость пересилила все, что могло достаться от Согрина. «Ладно, хоть деда не будет напоминать, — с некоторым облегчением подумал Павел Иванович. — И на том спасибо!» А как-то не поднялась рука, чтобы помахать, поприветствовать ребятишек и Татьяну, хотя прежде ни разу равнодушно не проходил мимо, да и сама Татьяна почему-то сразу повернулась к дороге спиной, наклонясь к щебечущим ребятишкам.
