— Оставь ее, не ругай! — попросил Гурлев.

Восстановление в партии решилось не скоро. Так уж заведено: никто слову не верит и непременно огораживает себя бумажным забором. Пока в канцелярии окружкома разыскали протокол бюро Калмацкого райкома — день миновал, потом оказалось, написано в протоколе скупо, невнятно и бестолково — почему применена к Гурлеву такая крутая мера. После окружкома понадобилось идти в ОкрКК, которая занималась государственным и партийным контролем. Принял его сам председатель Худяков, на вид пожилой, в седине и суровый. Минуту молчаливо, напряженно смотрели друг на друга, словно силы примеривали, затем взгляд Худякова потеплел, и он кивнул на стул возле стола.

— Садись! Члены контрольной комиссии уже все ознакомлены с материалами по поводу твоего исключения из партии. Приходится сожалеть о допущенном перегибе, поскольку нарушено одно из главнейших условий Устава, исключен ты заочно. Обвинение следствием не доказано, а прежде партийную чистку прошел благополучно, без замечаний. У нас общее мнение: исключение считать недействительным! Завтра получи выписку и ступай домой, продолжать исполнение партийных обязанностей.

— А кто ответит за мой арест? — спросил Гурлев. — Вам за справедливость спасибо, но ведь перед людьми я останусь запятнанным. Да и с Авдеиным нас мировая не возьмет!

— Мы с ним побеседуем, — туманно пообещал Худяков.

Хотелось еще разузнать: не ломает ли Авдеин политику партии о сплошной коллективизации, почему создает коммуну на весь район, но Худяков заторопился куда-то и попрощался.

Невзгоды закончились, снова можно было смело вступать в кипучую жизнь, брать на плечи прежние тяжести, стало легко, свободно, хотя и без личного счастья.

Дарья разыскала Ульяну и прямо-таки за рукав его потащила. Все у нее получалось живо, круто, словно при безграничной душевности торопилась раздать себя без остатка.

Ульяна квартировала в Заречье, в дряхлом домишке горбатой старухи. Улица напоминала захудалую окраину, хотя протянулась от моста вдоль реки. Домишки, дворишки, хуже, чем деревенские, лишь высокие тополя в палисадах, кружевные занавески на окнах, неистребимый запах помойных ям.

Дарья осталась снаружи, на улице. Гурлеву открыла двери хозяйка, косо взглянула и пропустила вперед. Он, наклоняя голову, прошел через сенцы и сразу попал в полутьму комнатушки, где в святом углу горела лампада.

Ульяна сидела на лавке, сложив молитвенно руки на коленях, вся в черном, и не ответила на вопрос:

— Не прогонишь?

Гурлев постоял, подождал.

— Хоть слово промолви.

— Она в церкви робит прислужницей и строгий обет на себя наложила — год молчать, грехи свои и чужие замаливать, — подсказала хозяйка. — Ты ее душеньку не смущай.

От прежней Ульяны ничего не осталось: монашка, затворница.

— Значит, сама судьба на нее осердилась и от себя оттолкнула, — определила позднее Дарья.

Попутную подводу в Малый Брод они не нашли ни на базаре, ни на постоялых дворах. Одурелая погода разразилась метелью. Потом прояснило и начался крепкий мороз. Снег под ногами хрустел и ломался. В иной раз Гурлев не насмелился бы пускаться пешком в такой дальний путь, но уже совестно стало гостить у. Чеканов и, как говорила Дарья, «сильно приспичило» возвратиться поскорее домой. Она беспокоилась о своей избе, а у Гурлева была другая причина: в Малом Броде еще оставался Гнедко, надо его выручать, да и люди в трудную пору переустройства общественной жизни нуждались в поддержке.

В Малый Брод Гурлев и Дарья пришли поздней ночью, насквозь промороженные. Крупные зимние звезды ярко мерцали в глубоком изгибе бездонного неба, в непросветной тьме утонуло ледяное озеро, в улицах безлюдье и тишина.

Сгорбленная, занесенная снегом изба Дарьи сиротливо выглядывала из переулка. Жилым в ней не пахло: заиндевелые окна, изморозь на стенах.

Дарья сняла шубейку и полушалок, накидала в печь дров и разожгла огонь.

— Вот таковская одинокая участь, Павел Иваныч. Только печка неразлучная подружка. Иная на моем-то месте уж давно завила бы горе веревочкой, замуж не берут, так допустила бы хахалей, а я не могу переступить через стыд. Век бабий короткий, мне уж без малого двадцать пять, природа своего требует, охота жить по-людски, любить, детишков рожать, да не переводилось бы тепло в избе. Тоже ведь и надо мной судьба подыграла…

Лицо ее, высвеченное жарким огнем из печи, оставалось спокойным. Багряные блики метались по стене, по окнам и лавке.

— Ну, однако, уж лучше так век вековать, чем в корысти и бесчестье. Согрин-то, когда я у него стряпухой служила, не раз звал стать его полюбовницей. Сотенные предлагал. А я ему скалкой в лоб посулила. Мне и на голой печи сладко спится. Взлететь бы повыше и оттуда на мир посмотреть. Аганьке-то вон как повезло! Может, и мне такое же выпадет…

Гурлев слушал, смотрел на нее и вдруг удивился: не та Дарья, какую он знал! Прежняя Дарья — смелая на поступки, пробойная, оборотистая, просто заботливая и надежная — раскрыла в себе те же стремления, те же неуемные желания, какие увлекли весь народ. И она была теперь в один уровень с теми, кого он любил.

Пока в чугунке варилась картошка и закипал чайник, Дарья присела на лавку к столу, внимательно посмотрела на Гурлева.

— Ты, поди-ко, меня осуждаешь? Привязалась-де! Нет, Павел Иваныч, я не такая нахальная. А что полюбился ты, за все твое дело, за прямоту, доброту и страдания — не скрывала и дальше не скрою: желаю всегда быть при тебе, у твоего плеча как друг.

— И я того же хочу! — с чувством промолвил Гурлев.

— Вот и уговорились, — улыбнулась Дарья, затем с сожалением добавила: — Накормила бы тебя сейчас шанежками, да ни муки, ни сметаны нет. С урожая все зерно отдала в коммуну.

— Переживем! — бодро ответил Гурлев.

— Спать куда ляжешь? У меня, как видишь, ни кровати, ни полатей в избе не бывало, да и перина одна, а на полу от дверей холодит. Или на квартеру к Лукерье уйдешь?

— С тобой останусь! Нельзя нам теперь разлучаться…

Он еще добавил бы что-нибудь чистое, благодарное, но голос сорвался, а Дарья упала лицом на его раскрытые ладони со сладким стоном и зарыдала.

К утру в избе захолодало. Серый рассвет медленно ложился на снежный покров. Лениво клубились дымки из печных труб над домами, слепо смотрели в улицу заледенелые окна, и, проходя мимо, Гурлев с тревогой думал: кажется, не живо, не без смущения и страха вступил Малый Брод в коллективную жизнь?

Правление коммуны заняло бывший согринский дом. У тесовых ворот стояли Иван Добрынин, Илья Шунайлов и Фома Бубенцов. Говорили они между собой вяло и раздраженно. Гурлев с каждым поздоровался за руку.

— Отчего так забурели? Неполадили, что ли?

— С толку сбилися, — неохотно сказал Бубенцов. — Ты, бывало, сулил нам, Павел Иванович, больше попа: тот — рай на небеси, а ты — удовольствия на земле! Где же те удовольствия? На поверку выходит, не в то место мы угодили. Сам-то ты как?

— По чистой оправдан.

— К нам в коммуну-то вступишь?

— Если возьмете.

— У тебя все ж таки голова супроть наших светлее, — заметил Илья Шунайлов. — Надо быть, наведешь порядок, а не то разбежимся.

— Ловчее было одиноличником остаться, — уныло добавил Иван Добрынин. — Знал бы свое и все!

— Его на большую должность поставили, — усмехнулся Шунайлов. — Заведует конным двором.

— Тебя бы туды, да потом посмотреть, почнешь ли справляться! — огрызнулся Добрынин. — Вот спозаранок дворы обежал, зову мужиков: айдате, мол, надо снарядить в поле подводы за сеном, с лесосеки бревна доставить! А покуда соберутся — полдня мимо проскочит: один с бабой не доругался, другой заскудался здоровьем, у третьего пимы прохудились, жди покуда починит. Тут вдобавок в правление тягают: пошто кони стали тощие?

— Мой Гнедко у тебя? — спросил Гурлев. — Жив, здоров?

— Подохнет скоро, наверно. С осени на ем воду возили, а теперя на ногах почти не стоит.

— Довели?

— А я почем знаю! Своей лошаденки у меня не бывало, а тут враз дали под начало три сотни коней, всю конскую сбрую, телеги, дровни, со всего Малого Брода собрали.