* * *

Снова был вечер сырой, зябкий, ветреный -- обычный для этой осени. Частый обложистый дождик моросил два дня и две ночи подряд, и лишь сегодня после обеда слегка распогодилось.

"Ну вот, надо же и ему хоть чуток отдохнуть! -- тотчас понадеялся Игнат. -- Может хоть к ночи чуток успокоится".

В прошлую субботу дождь был весь день и весь вечер. Они погуляли немножко по безлюдным улицам, и, прощаясь, снова приютились привычно возле своего старого приятеля колодца, пусть хоть и под ненадежно широким брезентовым куполом игнатового зонтика. Но дождь секанул внезапно колючей россыпью, студеный сивер подхватил отчаянно, словно оживший в руках, неудержимо взлетающий зонтик, остервенело мял и комкал его без конца в осклизлую мокрую онучу.

Сегодня к вечеру дождь как бы и стих, но мглистый рассеянный воздух был насквозь пропитан мельчайшей водной пылью, которая внезапно накатывала пронизывающими волнами промозглой расплывчатой непогоди. Под призрачным светом столбовых уличных фонарей сизовато мерцала крупчатая плоская кукуруза дорожной брусчатки; забияка-сивер потрясал разъяренно костлявыми пальцами оголевших придорожных каштанов. Так и сидел бы, казалось, в домашнем уюте весь вечер, сонливо взирая в голубые эфирные дали или витая где-то далёко средь заковыристых изгибов невероятных сюжетов... Но сегодня была суббота, и это был единственно возможный на неделе их вечер свиданий.

Нежная июльская ночь... и хмурый, растерзанный ветром, промозглый октябрьский вечер. Теперь все вокруг, словно на перегонки поспешало вмешаться, не дать прикоснуться, обнять и хоть немножко вобрать такого желанного и трепетного тепла. Пронизать насквозь зябкой сыростью и покинуть одну лишь постылую безнадежность, мучительную ностальгию по былым "бирюзовым" денькам.

Дружка-ветра застенчивый шепот, ароматы цветущих лугов, и прощальные отсветы зорь... Тогда он и думать не мог, он знал, что услышит в ответ, и он слышал это. И вот теперь, как чужак непрошенный, буйный сквозистый октябрь прямо с порога плеснул в лицо почти позабытое, жгучее, что так щемило занозисто в их самые первые дни.

Сначала кто-то из одноклассниц попросил Игната ответить на вопросы в своей традиционной девичьей тетради. Первым делом он глянул ответы других и с особенным любопытством ее ответы (тетрадка, оказывается, уже побывала в ее руках).

Ее любимый артист был Чубин! -- это сразу и как-то особенно больно кольнуло Игната, совершенно "непохожего" в отличие от Генки-Артиста. И вот впоследствии, когда они часами молчаливо блуждали по мокрым безлюдным улочкам, будто кто-то чрезвычайно настойчивый снова и снова посылал в память ту самую, когда-то случайно услышанную фразу.

-- О чем ты все думаешь? -- снова тревожно вглядывалась она ему в лицо.

-- Ни о чем.

-- Нет, скажи.

-- Ни-о-чем.

-- Я же вижу.

-- А я говорю ни-о-чем! -- повышал он голос. -- И вообще, тебе нету разницы!

А далее была снова молчаливая пауза.

Но еще более в той выпускной девичьей тетрадке ударил обескураживающее ее ответ в графе "Твое любимое стихотворение".

Она писала:

Умей смеяться, когда грустно,

Умей грустить, когда смешно,

Умей казаться равнодушной,

Когда в душе совсем не то..

Многое, очень многое, казалось, объясняли тотчас эти коротенькие четыре строчки. Ведь теперь она на его прямой вопрос никогда не отвечала также прямо и искренне, теперь она только отмалчивалась или в ответ были смешки да глупые шуточки. А вот сегодня, став вдруг необычайно серьезной, она ответила тихо с загадочной вдумчивостью:

-- Можно любить, а можно... можно только позволять себя любить.

И словно в порыве откровения поведала, что в той маленькой деревеньке, откуда они переехали в поселок, "был тот, кто нравился ей по-настоящему".

-- Только он и не знал об этом. И не догадывался... может. Мы ведь тогда совсем дети были. Вряд ли и увидимся когда еще! -- немного помолчав, прибавила она.

И, как показалось Игнату, с явной грустью.

Вот так неожиданно из дней давно минувших вдруг вынырнул еще один, совершенно незнакомый объект неспокойных дум. Объект, впрочем, такой же нереально-абстрактный, как и Генка-Артист, который еще в конце августа уехал в город на учебу и почти не появлялся в поселке.

-- Его Виталик звали. Глаза у него были синие-синие! -- продолжала далее, как по живому резать Юля.

-- А как же я? -- удивился Игнат. -- А мы... наше лето?

-- Лето, лето... оно было как сон, наше лето. Но ведь сны непременно когда-то кончаются.

-- Так что же выходит, сон закончился? -- уже почти зло спросил Игнат. -- Может, пора и завязывать?

-- Ну, если тебе так хочется. Если я тебе так наскучила.

Новый и далеко не первый разлад, достигнув стремительно своего эмоционального пика, сменился очередной молчаливой паузой. Она, явно обиженная его последним вопросом, смотрела молча, надув щечки, только вперед. Он, окончательно сбитый со всякой логики ее последним ответом, безуспешно пытался хоть немного унять, весь вдруг возникший внутри невообразимый сумбур. С чужими застывшими лицами, вглядываясь молчаливо в туманную мглу неширокой улицы, подошли они незаметно к своему старому молчаливому другу-колодцу.

Теперь можно было прощаться. Теперь можно было бросить последнее слово, бросить просто и коротко, как он хотел, как он приказывал себе без устали в эти бесконечно долгие мгновения. Но... напоследок был взгляд, тоже один и почти бесконечный.

И вслед за ним далеко бесконечно были туманная мгла и злобный сивер, стихший дождь и зябкая сырость, чуждые лица, и все до единой "нереальные абстракции". И снова так близко-близко были ее губы, трепетный отзыв бархатистой ладошки, ландыш хмельной шелковистых волос... И сердца стуков созвучье в объятьях тепла, тепла их бирюзового лета.

* * *

И были еще коротенькие встречи в школе, волнующие мимолетные мостики от свидания к свиданию.

Каждый раз, едва ступив за порог класса, он ощущал себя так, словно каждая мгновенная, неприметная остальному миру, случайная встреча могла стать и чрезвычайно важной для них, может быть, поворотной.

Он замечал ее издали. Вот-вот, под ручку с подружкой выступают задорно, щебечут или шепчутся о своем; вот-вот, промелькнет и не глянет... И вдруг карий блеск и усмешка! -- как это было тогда в первый раз, как это было много раз после.

И снова сердце на взлет: на минутку, на день, до нечаянной встречи.

2

Лусточка черного хлеба

А Витька...

Теперь он был за тем заветным барьером, который только предстояло штурмовать Игнату следующим решающим летом.

Теперь Витька был студент, он жил в большом городе, он победителем наезжал по выходным в поселок. Сенсационным триумфом своим он совершил почти невозможное.

* * *