Мог ли Игнат хоть чуть-чуть сомневаться тогда?

Тогда в своем детстве?

В "лесу незнакомом, в оглядке растерянной"?

Он ведь если и верил когда-нибудь, верил вот так, по-настоящему искренне и беззаветно, то лишь тогда в своем детстве. И потому, наверное, теперь эта светлая райская музыка с кровавой отметиной ада на календарном октябрьском листке видится ему в чем-то по-настоящему "детской", а гениальные ее создатели, романтики света от детства и до последних минут ? в чем-то и детьми в тиши кабинетных домашних теплиц, но вне кабинетов всевластвуют тени.

* * *

А где-то далеко-далеко за непроницаемым "железным занавесом", словно на другой планете еще существовал совершенно другой мир.

Там и теперь было то, что было когда-то и здесь. Там и теперь были "богатые" и "бедные", там и теперь "человек человеку был волк".

-- Бедных так много. Неужели они там не могут прогнать своих богатых? -- никак не мог тогда понять Игнат.  -- Неужели они не хотят быть счастливыми и тоже строить коммунизм? Чтобы у них тоже человек человеку стал друг, товарищ и брат?

КНИГА ВТОРАЯ

БИРЮЗОВОЕ ЛЕТО

Лето, лето!

Пылкого солнца горячие ливни,

Шелест полуденный вольных ветров,

Далей безоблачных хмель шаловливый,

Таинства звуков малиновый звон.

Сойди к детства реке желто-рыжим знакомым проселком. Брызги свежести отрадной, буйных нив изумрудный ликующий жар... Песка золотистого пышное пламя -- босоногим мальчишкой проворным погрузись, приумолкнув и робко в обжигающую его нежину, по крупице заветной вбери с бережливой украдкой роскошный, рассыпчатый бархат... И вдруг отчаянно, разом, сорвись на бегу с трехметрового выступа в ядреную звонкую синь, резвым "дельфином" стремительно вынеси струною упругое, ловкое тело на величаво послушную, плавную ширь... И там лишь на самой шири, скользнув невесомо на спину и раскинув раздольно руки, обнимая наотмашь бескрайние выси, словно растворись навсегда безмятежно в струистых животворных водах.

Иволги певучий праздник, голосов в зазеркалье игривом перламутровый трепетный звон. С наплывного бревенчатого мостика загляни снова в даль, переливчатой дымкой манящую... Будто выглянул в радужных бликах растерянно, приоткрыв потайное окошко, белесый застенчивый листик заливного песчаного островка; глянцевой искрою ласково дышит голубая ленивая гладь, а на бескрайних просторах ее, на самой шири -- детство русоголовое словно застыло навек заворожено по коленца в воде: сорванцом загорелым, в задумке неведомой, с прозрачной удочкой в руках.

Загляни снова вдаль, в дней минувших святые страницы. Там есть и твое бирюзовое лето. Золотистою кистью, неповторимой палитрой расписал прозорливо, усердно его навсегда всемогущий и щедрый живописец.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОЭТЫ ПРИДУМАЛИ?

1

Антон

1976 год.

Эпоха развитого социализма.

Расцвет ее... и конец почти самый.

Вскоре назовут ее "эпохой застоя".

В самом начале июля появился в поселке серьезнолицый, так, особо ничем не примечательный с виду студент-дорожник. По старому большаку вели тогда магистральную бетонку, и студентов часто присылали на практику.

Иногда ведь бывает, как ни глянь и где ни глянь, все одно в одно у человека; у Антона же было как раз наоборот. Невысокий, худощавый, остроплечий как мальчуган двенадцатилетний, он, вследствие ранней седины, выглядел значительно старше своих двадцати. Наряди его в приличный костюм, рубашечка-галстук, и перед вами тотчас вылитый инженер, интеллигенция, но одевался он всегда в вытертую до бела жинсовку. Учился на дорожного строителя, закончил три курса политехнического, а сам не раз признавался с усмешкой своим новым знакомым в поселке:

--- Кто в сорочке на свет, а я так, видать, с гитарой!

-- А что ж твои дороги? -- поинтересовался однажды Игнат.

-- Шаблон, технология. Такие дороги еще лет сто штамповать под линеечку будут, -- услышал в ответ.

-- Что ж пошел тогда в политехнический?

-- Серьезный диплом в жизни никогда не помеха. Да и армия... не хотелось, пацаны, загреметь. Сей институт, по-моему, лучше всего пройти заочно.

Творческий люд, в особенности под хороший бокал непрочь по-рассуждать на эротические темы ? Антон же, напротив, не пил даже шампанского, а из поселковых красавиц за целое лето так и не присмотрел ни единой, хотя приглянулся своей деликатной серьезностью, по их же признаниям, многим. Казалось, он здесь вообще не обращает никакого внимания на женский пол, как, впрочем, и на все остальное за исключением своего ансамбля, хоть и не имел здесь с него ни копеечки.

Когда впервые взял в руки гитару, наверняка, и не вспомнит. Бренчал до самозабвения в школьном ансамбле, потом в институтском. Множество друзей и знакомых появилось у него вскоре среди городских музыкантов, некоторые работали в веселых заведениях столицы, и не раз просили выручить, подменить на вечерок кого-нибудь из приятелей.

-- В кабаках класс лабануть! -- рассказывал Антон в первый же вечер своим новым знакомым в поселке.  -- Четвертак за вечер всегда есть, а уж как пошла на больных холява, так, глядишь, и степуха целая.

-- Каких таких... "больных"? -- переглянулись между собой неопытные провинциалы.

-- Н-ну, нормальный человек, работяга обычный ведь не будет музон за мани-мани заказывать, вот мы их и зовем "больными", -- охотно и как-то уж очень просто прояснил Антон их очевидное недоумение.

У него была весьма своеобразная манера говорить и рассказывать: медлительно, почти без эмоций, разделяя отдельные слова и фразы коротенькими паузами, с легкой усмешкой человека уже немало повидавшего на своем веку. Ему нельзя было не верить, и даже самые авторитетные "бойцы" в поселке слушали его рассказы с какой-то удивительной для них деликатностью.

-- Раз в конце подваливает один нерусский, сует двадцатник, -- продолжал он далее. -- Да-а-рагой, хачу "Сулико"! А я-то, мне что за фишка, без разницы, "Сулико", так пускай "Сулико". Пожал-ста, и рад бы, одно только режет на голом корню: саму мелодию знаю прекрасно, а ни словечка бум-бум. И как исполнять, без понятия, руки вверх, и уже на обратный червонцы, а тут мои пацаны как угледят! И давай меня все разом на уши ставить... Облом бы приснился, кабы не впервый раз! Только, что в первый раз и выручило.