— Отлично! Слушай, Эд, — сказал президент, стараясь говорить как можно более спокойно, — я получил сегодня от Маршалла шифровку, о которой ты, конечно, знаешь. Что ты думаешь по этому поводу?

— Видите ли, мистер президент, — сказал Стеттиниус, — речь идет о коротком сообщении, которое было передано с Окинавы командованию одного японского крейсера. Условия приема были таковы, что перехват...

— Я все это знаю! — устало прервал его Рузвельт. — Что говорят начальники штабов? Как, по их мнению, следует к этому относиться? Должны ли мы считать, что имеем дело с сообщением, переворачивающим вверх дном все наши планы?

— Именно этот вопрос я задал на совещании начальников штабов, которое закончилось час назад. У них нет полной уверенности в том, что сообщение соответствует истине. Тем не менее мы решили, что вы должны о нем знать.

— Благодарю за доверие, — язвительно заметил президент, — но я не дешифровальная машина, а живой человек и не могу не реагировать на подобную информацию. Что, по-твоему, я должен делать? Обратиться с запросом к Сталину?

— По-моему, это было бы преждевременно.

— А что, по-твоему, своевременно? — раздраженно спросил Рузвельт.

— Такой запрос может его обидеть, сэр, — продолжал Стеттиниус, точно не слыша слов президента, — а у дяди Джо и так уже есть повод обижаться на нас.

— Я еще раз тебя спрашиваю, — ледяным тоном отчеканил Рузвельт, — что, по-твоему, своевременно?

— Мы принимаем срочные меры по линии агентурной и воздушной разведок, чтобы установить истину. У нас есть все основания надеяться, что вы незамедлительно получите данные, на которые можно будет положиться.

— И это все, что ты можешь мне сказать?

— Пока все... Будем надеяться на лучшее.

— Эд, я не мальчик, которого надо утешать после того, как он получил шишку на лбу. Но, откровенно говоря, у меня тоже возникли некоторые сомнения, когда я прочитал эту чертову шифровку. Ведь если она соответствует истине, то это означает, что русские фактически сводят на нет денонсацию договора с Японией, не так ли? А ведь о ней известно всему миру.

— Извините, мистер президент, но вы не можете не знать, что, согласно международному праву, денонсация и разрыв договора — понятия не идентичные. Почти во всех документах такого рода есть пункт, обязывающий сторону, желающую аннулировать или не пролонгировать договор, заранее ставить в известность об этом намерении другую сторону. И Россия должна была предупредить Японию за год. Таким образом, формально договор остается в силе до полуночи 24 апреля 1946 года.

— Значит, еще год...

— Да, еще год, мистер президент... Разумеется, как правило, страна денонсирует тот договор, который хочет ликвидировать. Но в плане чисто юридических категорий Россия и Япония по взаимной договоренности имеют право оставить договор в силе и по истечении годового срока. Я хотел бы подчеркнуть, мистер президент: я вовсе не склонен полагать, что дело обстоит так в данном случае. Иначе неизбежно встал бы вопрос: в чем цель денонсации? Нагнать страху на японцев? Создать у нас иллюзию, что Россия приступает к выполнению своего обещания? Все это слишком мелко для Сталина. Стеттиниус умолк.

— Ты кончил, Эд? — спросил Рузвельт. — Спасибо за интересную лекцию. Я не очень большой специалист по международному праву, но льщу себя надеждой, что не лишен элементов здравого смысла. Предположим, Сталин обманет нас. Что он при этом выиграет? Ведь, разгромив наш тихоокеанский флот, Япония по-прежнему будет висеть дамокловым мечом над Россией.

— Вы правы, сэр... Не полагаясь на перехват, мы принимаем меры для всесторонней проверки.

— Хорошо, — немного помолчав, сказал президент. — Держите меня в курсе дела.

— Да, сэр.

Наступила пауза.

— У меня еще один вопрос, — проговорил Рузвельт неожиданно для самого себя, еще минуту назад он не собирался его задавать.

— Да, мистер президент?

— Ты не встречался в последние дни с мистером Громыко?

— Встречался.

— По чьей инициативе?

— На этот раз инициатива исходила от него.

— Цель?

— Он заявил решительный протест против действий нашего посла в Москве. Гарриман имел неосторожность выступить с критикой ялтинских решений о Польше... Кроме того, было еще несколько вопросов, связанных с выполнением наших обязательств по ленд-лизу.

— Что ты ответил мистеру Громыко?

— Вы же знаете, мистер президент, что в таких случаях отвечают протестующим послам. «Слова мистера Гарримана были не совсем правильно поняты», «мы неукоснительно соблюдаем ялтинские соглашения» и так далее.

— Я думаю, что в разговоре с таким послом, как Громыко, общими фразами не отделаешься. Но сейчас меня больше интересует другое. Не заходила ли речь — прямо или косвенно — о решении Сталина не посылать своего министра иностранных дел в Сан-Франциско? Иными словами, не говорил ли Громыко, что Сталин, возможно, пересмотрит свое решение?

— Нет, — ответил Стеттиниус. — Да и с какой стати советский посол будет об этом говорить? Его, несомненно, радует, что на Конференции в роли министра будет выступать он, и...

— Не мели вздор, Эд! Ты, видимо, плохо представляешь себе менталитет советских послов вообще и мистера Громыко в частности... Ты не сказал, что демонстративное отсутствие советского министра иностранных дел произведет на Конференцию крайне тягостное впечатление?

— У меня не было таких полномочий, сэр, — не без обиды в голосе отозвался Стеттиниус. — Да и к тому же о советской позиции вообще и о позиции мистера Громыко, в частности, вы хорошо осведомлены — вам ведь доводилось с ним говорить.

— Да... доводилось, — задумчиво произнес Рузвельт. — Он, как и всегда, отстаивает позицию Кремля. Какая погода сейчас в Вашингтоне? — неожиданно спросил он.

— Пока от жары не страдаем, сэр. А вы?

— Я страдаю от плохих перехватов и от их ненадежной расшифровки.

— Я вас понял, сэр.

— Хорошо, что у меня такой понятливый государственный секретарь. Это единственное, что меня пока радует. До свидания, Эд!

И Рузвельт протянул трубку, которую Луиза, тут же подхватив, положила на рычаг.

— Все, мистер президент? Можно отключить связь?

— Можно не только отключить связь, но и приготовить бокал «Манхэттена», Хэкки! — с усталой улыбкой сказал Рузвельт.

Привычными движениями она быстро смешала ему коктейль. Президент взял из ее рук бокал и отпил глоток...

— Позвать Приттимана, сэр? — спросила Луиза, ожидая, что Рузвельт, осушив бокал, направится, по своему обыкновению, в «Маленький Белый дом».

— Нет, Хэкки, подожди, — ответил президент. — Я немного посижу здесь. Мне у тебя нравится.

— О, сэр! — воскликнула польщенная телефонистка.

Рузвельт и в самом деле ощущал какую-то атмосферу уюта в этой небольшой комнате, одну из стен которой занимала панель с разноцветными змейками проводов и многодырчатыми углублениями — гнездами для штекеров. Он сам не знал, почему ему так приятно здесь сидеть. Может быть, потому, что он редко бывал в этом коттедже — все телефонные разговоры переключались на «Маленький Белый дом», — и теперь его привлекла непривычность обстановки...

Напряжение и тревога, владевшие президентом, после разговора со Стеттиниусом немного улеглись. Он верил, точнее, хотел верить, что произошла какая-то ошибка и что в самое ближайшее время Вашингтон это подтвердит. Да, конечно, ошибка. Надо успокоиться, расслабиться...

«Что там сейчас в Вашингтоне? — подумал президент и представил себе, какая суматоха поднялась в штабах, в разведке, в государственном департаменте... — А что сейчас делается в Белом доме?»

Рузвельт прикрыл глаза и увидел перед собой Белый дом, Пенсильвания-авеню, Лафаетт-сквер, мемориал Линкольна... Взгляд его скользил все дальше и дальше по хорошо знакомым улицам и вдруг задержался на старинном трехэтажном особняке, окруженном вековыми дубами.

«Так ведь это же Думбартон-Окс!» Да, перед его мысленным взором возник дом, в котором должно было появиться на свет любимое чадо президента — Организация Объединенных Наций. Осенью прошлого года в Думбартон-Оксе происходила Конференция, созванная на основании Декларации четырех государств о всеобщей безопасности, принятой в Москве еще в 1943 году, и разрабатывавшая устав будущей организации.