1-го октября начнет в Париже выходить международный орган «Оппозиция» (ежемесячник), пока только на французском языке. Только с выходом этих изданий работа получит систематический характер, притом политич[еский], а не только пропагандистский. Многочисленные группировки стали прямой помехой движению (в том числе безжизненные группы Трэна[249] и Паза). Издания ставили без них. Все живое из их групп примкнет. Пусть вас поэтому не удивляют и не пугают возможные верхушечные передвижки и дезертирства. Радеки и полурадеки есть и здесь. Самое важное сейчас – иметь еженедельное издание, которое будет давать наше освещение всем мировым событиям.

Урбанс не наш человек. Это путаник и нелояльный человек, т. е. испорченный зиновьевской школой. Он колеблется между Брандлером и Коршем, а в практической работе гоняется за дешевой сенсацией. В Ленинбунде – борьба течений. Нам необходим серьезный еженедельник на немецком языке. Мы его поставим вслед за французским изданием. И в Германии не надо пугаться неизбежных верхушечных перетасовок.

Живые и активные группы – в Бельгии и Америке.

Почти все иностранные группы заняли неправильную позицию по поводу русско-кит[айского] конфликта. Критиковать их будем открыто и решительно.

В Австрии три группы, две из них сближаются, группа Фрея остается в стороне.

В Чехословакии наша группа приступает к изданию документов. Завязываются связи с Ю[жной] Америкой.

P. S. Документов через Урбанса[250] не посылайте: он нелоялен и в отношении воспроизведения в печати. Посылайте нам непосредственно, по другим адресам. Что нужно, мы перешлем и Урбансу.

[Август 1929 г.]

Письмо[251]

Дорогой друг!

Американский профессор, утверждающий, что в эпоху военного коммунизма даже Черчилль проводил бы политику Ленина, говорит маленькую частицу истины, которая, однако, немедленно же превращается в грубую ложь, если сделать вывод, что Черчилль мог бы вообще или хотя бы на длительный период заменить Ленина. Что «экономическая необходимость» в конце концов прокладывает себе путь, – это бесспорно. Но только в конце концов. Что она при этом нередко поворачивает эмпириков на 180 градусов – это тоже верно. Но значит ли это, что можно отказаться от марксистской политики, уповая на экономическую необходимость? Нет, не значит.

Прежде всего, что называется в данном случае экономической необходимостью? Их по меньшей мере две. Есть экономическая необходимость, вытекающая из положения, созданного национализацией, монополией внешней торговли и проч. Это есть экономическая необходимость социалистического строительства. Но существует враждебная ей экономическая необходимость мирового капиталистического развития и его продолжения в СССР. Какая из этих двух экономических необходимостей окажется сильнее? Для ближайших лет (а не в последнем счете) этот вопрос целиком разрешается политикой, т. е. наукой и искусством, которые дают возможность ориентироваться в борьбе экономических необходимостей и помогать одной из них против другой. Политика правоцентристского блока 1923–1928 гг. была так же продиктована экономической необходимостью, как и нынешний левый поворот, которому нет еще и двух лет. Где же искать гарантий правильного развития левого поворота? В голой экономической необходимости? Но она уже давала разные зигзаги. В самом левом повороте? Но он-то как раз вызван был не одной лишь голой необходимостью, которая «на экономическую необходимость надеялась, но и сама не плошала».

Я говорю о нас с вами. Серьезной гарантией того, что политика будет завтра служить социалистической экономической необходимости, а не капиталистической, явилась бы способность официальной партии включить нас в свои ряды такими, какими мы являемся на деле. Другого политического критерия для нас нет и быть не может. Все остальное есть фокусы, игра в прятки с историей, попытки заменить борьбу за определенные идеи – генеральной инспекцией над ходом развития или просто политическая трусость и мелкое жульничество.

Крепко жму руку.

[Лето 1929 г.]

Предисловие к испанскому изданию [книги «Дело было в Испании»][252]

Эта книжка возникла в порядке случайности. Путешествие в Испанию в конце 1916 года вовсе не было мною предусмотрено. Еще меньше я намечал для себя внутреннее обследование мадридской образцовой тюрьмы. Имя Кадикса[253] звучало для меня почти экзотикой. Я его связывал с арабами, с морем и с пальмами. Я никогда не размышлял – до осени 1916 года – о том, существует ли в прекрасном южном Кадиксе полиция. И однако же мне пришлось провести несколько недель под ее надзором. В этом эпизоде все для меня было случайно и казалось подчас забавным сновидением. Однако же это не было ни фантазией, ни сном. Сны не оставляют дактилоскопических следов. Между тем в канцелярии мадридской образцовой тюрьмы можно найти отпечаток всех пальцев моей правой и левой рук. Большего доказательства реальности бытия не может дать ни один философ.

В мадридской тюрьме, в вагоне, в гостинице Кадикса я набрасывал – без определенной цели – свои беглые впечатления. Мои записные книжки совершили затем со мною путь через океан, оставались в моем багаже в те недели, когда я пользовался гостеприимством британского короля в концентрационном лагере Канады, и вернулись со мною через океан и через Скандинавский полу остров в Петроград. В вихре событий революции и гражданской войны я забыл об их существовании. В 1924 году я случайно упомянул о своих испанских впечатлениях и записях в разговоре с моим другом Воронским[254]. Так как он редактировал лучший в Советской республике литературный ежемесячник[255], то он немедленно же, с энергией прирожденного редактора, использовал мою оплошность и отпустил меня лишь после того, как я торжественно обязался разыскать свои записные книжки, дать их в переписку и привести свои записи в некоторый порядок. Так возникла эта небольшая книжка. Другой из моих друзей, Андрей Нин[256], решил перевести ее на испанский язык. У меня были большие сомнения насчет целесообразности этого предприятия. Но Нин проявил настойчивость. Ответственность за появление этой книжки в испанском издании остается, следовательно, на нем.

Мои собственные познания в испанском языке остались очень слабы: испанское правительство так и не дало мне усовершенствоваться в языке Сервантеса. Уже этим одним определяется очень беглый и неизбежно поверхностный характер моих наблюдений. Было бы безнадежным делом искать в этой книжке сколько-нибудь широких картин политической, культурной или хотя бы бытовой жизни Испании. Из предшествующего видно, насколько далек автор от подобных претензий. Я не жил в Испании как исследователь, или наблюдатель, или хотя бы как свободный турист. Я въехал в нее как высланный из Франции и жил в ней как мадридский арестант и как кадикский поднадзорный, ожидающий новой высылки. Это очерчивало круг моих наблюдений узкой чертой. Это же предопределяло и мой подход к тем сторонам испанской жизни, с которыми я сталкивался. Без доброй приправы иронии цепь моих испанских приключений представляла бы для меня самого совсем неудобоваримую пищу. Тон книжки во всей непосредственности передает те настроения, с какими я совершил путешествие через Ирун – Сан-Себастьян – Мадрид в Кадикс и оттуда снова через Мадрид в Барселону, чтобы затем, оттолкнувшись от европейского побережья, высадиться на другой стороне Атлантического океана. Что ж, если эта книжка может заинтересовать испанского читателя и немножко ввести его в психологию русского революционера, я не буду жалеть о труде, потраченном моим другом Нином на перевод этих беглых и непритязательных страниц.