Однако куда-то исчезли с Солнца пятна, протуберанцы и вспышки.

Солнце — организм буйный, непредсказуемый. Оно кипит, бушует, гремит энергетическими громами. Оно окатывает окружающее пространство потоками заряженных частиц, и эти частицы уничтожили бы на Земле все живое, если бы не магнитное поле земного шара. Но с момента превращения наше Солнце стало однородным геометрически правильным шаром без каких-либо изъянов, постоянной яркости. С севера пришли сообщения об исчезновении полярного сияния, вызываемого взаимодействием магнитного поля Земли с исходящими от Солнца потоками заряженных частиц. Как будто неудачную пьесу сняли со сцены.

Еще одного атрибута лишилось ночное небо: падающих звезд. Ежегодно Земля прибавляла в весе на восемьдесят миллионов фунтов за счет падения на нее фрагментов космического вещества, звездной пыли. Большая часть этих даров Вселенной сгорала в атмосфере. Но после Октябрьского феномена нигде на Земле не смогли более зарегистрировать ни падения метеоритов, ни даже микроскопических частиц Браунли. В астрономическом смысле ситуацию можно было обозначить как оглушительное молчание.

Даже Джейсон не сумел это объяснить.

Итак, Солнце оказалось вовсе не солнцем, но оно продолжало светить и греть, даже поддельное. Дни тянулись, бежали, сменялись; недоумение росло и крепло, но ощущение опасности притупилось. Вода вокруг лягушки, стало быть, не кипела, а оставалась приятно теплой.

Материала для размышлений, обсуждений и сплетен хватало. И не только в небе, но и на земле. Разлаженные спутники не только нарушили связь, они лишили возможности наблюдать за местными войнами. Умные бомбы мгновенно поглупели, лишившись системы навигации. Волоконная оптика переживала бум. Вашингтон со скучной регулярностью издавал извещения о том, что «не существует данных о враждебных намерениях со стороны какой-либо страны или организации» и что «лучшие умы нашего поколения неустанно работают с целью понять, объяснить характер происшедшего и устранить негативные последствия изменений, убрать преграду между нами и остальной Вселенной».

Утешительный словесный салат прикрывал неспособность администрации определить врага, земного или внеземного, способного на подобные действия. Враг ускользал. Начали поговаривать о «гипотетическом доминирующем интеллекте». Не в состоянии выглянуть за стены тюрьмы, мы принялись обследовать ее закоулки.

Джейсон весь остаток октября не покидал своей комнаты. Все это время я с ним не общался, увидел его мельком, лишь когда близнецов увозил мини-автобус школы Райса. Но Диана звонила мне почти каждый вечер, обычно часов около десяти-одиннадцати, когда вероятность поговорить без помех достигала максимума. Я с плохо поддающимся объяснению трепетом ожидал ее звонков.

— Джейсон не в духе, как в воду опущенный, — сказала она мне однажды. — Он говорит, что, если мы не знаем, что случилось с Солнцем, то мы ничего вообще не знаем.

— Он, пожалуй, прав.

— Но для него это случай почти религиозный. Он просто влюблен в карты, чуть не с рождения. Ты знал это, Тайлер? Он разбирался в картах, еще не умея читать. Ему нравилось знать, где он находится. Это придавало смысл вещам, так он говорил. Я любила слушать его рассуждения о картах. А теперь он расстроен больше, чем большинство народу. Он не знает, где он, не знает, где что находится. Он потерял свою карту!

Конечно, кое-что начало выясняться чуть ли не сразу. Военные принялись собирать осколки свалившихся спутников. Зная орбиты, нетрудно было приблизительно определить, куда они должны были свалиться. О многом говорили эти обломки. Но немало потребовалось времени, чтобы информация достигла даже располагающего весьма обширными связями И-Ди Лоутона.

Первая зима беззвездных ночей выдалась душной, стесняла, как смирительная рубашка. Выпал снег, причем рано и надолго. Мы жили под самым Вашингтоном, федеральной столицей, но Рождество выдалось, как в традиционно заснеженном Вермонте. Мировые новости не радовали. С трудом сколоченный мир между Индией и Пакистаном подрывали пограничные инциденты. Работы под эгидой ООН по обеззараживанию местности в Гиндукуше привели к потере еще десятков человеческих жизней. В Африке войны тлели и вспыхивали, хромали от войны к резне и обратно. Войска развитых стран оттянулись для перегруппировки. Цены на нефть постоянно летели вверх. Мы с матерью в течение всех холодов держали термостат ниже комфортной температуры, до самой весны — когда вернулось солнце под крик перепелки.

Знаменательно, однако, что род человеческий под давлением необъяснимой угрозы не поддался соблазну ввергнуть планету в хаос всеобщей войны — к чести его будь помянуто. Коррекция приоритетов привела к переориентации деловой жизни и к ее нормализации на определенном уровне, и весной эту «новую нормализацию» уже обсуждали вовсю. Все понимали, что в новых условиях на дальнюю перспективу придется учитывать рост затрат… только ведь на дальнюю перспективу все мы оказывались покойниками.

Заметно изменилась моя мать. Она как-то смягчилась, с наступлением теплых дней лицо ее стало менее напряженным. Джейсон тоже изменился, покончил, наконец, со своим добровольным затворничеством. Диана вызывала у меня беспокойство. О звездах она вообще говорить не хотела, а недавно принялась допрашивать меня, верю ли я в Господа. И не думаю ли я, что Он стоит за всеми этими октябрьскими дрязгами. Я ей сказал, что над этим не задумывался. Наша семья набожностью не отличалась. Честно говоря, божественная тема меня раздражала.

Летом мы в последний раз пустились на велосипедах на Фэйруэй-Молл. Туда мы уже тысячу раз гоняли. Джейсон и Диана для такого мероприятия уже числились переростками, но за семь лет жизни на участке «большого дома» эта летняя субботняя прогулка стала традицией. Дождливые или слишком жаркие дни мы, конечно, пропускали, по при хорошей погоде как-то само собой получалось, что мы встречались у въезда на территорию Лоутонов.

В тот раз воздух, солнце, ветерок ласкали все живое, грех было не прокатиться. Окружающий мир как будто убеждал нас, что все вокруг в полном порядке, а ведь вот уже десять месяцев прошло… Даже если мы, как Джейс иной раз скептически замечал, превратились из «дикорастущей» в «возделываемую планету», огороженную неизвестным садовником.

Джейсон щеголял на дорогом «горном» велосипеде, Диана ерзала по седлу «дамского» экземпляра той же ценовой категории. Я оседлал вполне созревший для помойки экземпляр, купленный для меня матерью, по случаю, на каком-то блошином рынке. Неважно. Главное — приятный хвойный воздух, часы досуга в нашем распоряжении. Я остро ощущал это, Диана тоже. Кажется, даже Джейсон чувствовал то же самое, хотя в движениях его, пожалуй, чувствовалась какая-то нерешительность. Я отнес это насчет напряжения, вызванного надвигающимся учебным годом. Дело было в августе. Джейс учился по уплотненной программе, а «Раис» и без всяких уплотнений известна как школа «высокого давления». В течение прошлого года он специализировался на физике и математике и сейчас мог бы их запросто преподавать. Но следующий семестр его озадачивал. Латынь! Мертвый язык. «Кому она, на хрен, нужна! Кто читает ее, кроме самих преподавателей? Все равно что учить „Фортран“. Все, что надо, уже давно перевели. Что, я лучше стану, если смогу читать Цицерона на латыни? Нет, надо же — Цицерона! Алан Дершовиц Римской республики…»

Я не слишком серьезно воспринимал его причитания. Дело в том, что эти поездки традиционно сопровождались чьими-то ламентациями. Кто такой Алан Дершовиц, я тоже представления не имел. Вероятно, кто-то из его одноклассников. Но Джейсон относился к своим горестям серьезнее. Он привстал на педалях и слегка оторвался от нас.

Дорога скользила мимо ухоженных участков с вылизанными газонами перед пряничными пастельных тонов домами. На газонах крутились реактивные поливалки, рассыпая радужные брызги. Пусть солнце и фальшивое, но свет его все же преломлялся во множество радуг под сенью вековых дубов.