— Что, она несчастна?

— Ха! Она среди фанатиков. И из себя фанатичку строит. Счастье побоку.

— Может, она в опасности?

— Ой, не смеши. Она живет жизнью, которую для себя выбрала. Могла бы выбрать другую. Могла бы, к примеру, тебя прикарманить. Если бы не вбила в башку эту идиотскую идею…

— Какую идею?

— Что И-Ди твой отец. Что она твоя биологическая сестра.

Я отпрянул от полки и уронил фото Дианы.

— Что за чушь!

— Это ты ей скажи. Я-то всегда понимал, что это чушь. Но она от этой идеи отрешилась, по-моему, лишь в колледже.

— С чего у нее такие мысли появились?

— Ну, мыслями это назвать… Просто фантазии. А почва… И-Ди ее вниманием не баловал. Она чувствовала, что он ею пренебрегает, и не без оснований. Он никогда не желал заиметь дочь. Ему нужен был наследник, сын. Он предъявлял к наследнику высокие требования, и я, похоже, этим требованиям более или менее удовлетворял. На Диану ему отвлекаться не хотелось, он полагал, что дочь должна воспитывать Кэрол. Но Кэрол… — Джейсон пожал плечами. — Кэрол как воспитатель оказалась не на высоте.

— И она придумала себе… историю?

— Она считала, что вывела все логически. Эта теория объясняла, почему И-Ди держит тебя с матерью поблизости. Это объясняло, почему Кэрол пьет, — с горя. И это ее каким-то образом морально поддерживало. Твоя мать о ней больше заботилась, чем Кэрол. И ей нравилась идея о кровном родстве с Дюпре.

Я перевел взгляд на Джейсона. Бледен, зрачки расширены, взгляд блуждает где-то вдали, он смотрит в окно. Я напомнил себе, что передо мной пациент, больной, что он переживает вполне предсказуемую психологическую реакцию на воздействие лекарства, что это тот же человек, который несколько часов назад плакал на столе из-за своей слабости.

— Знаешь, Джейсон, мне бы сейчас лучше уйти.

— Неужели это так страшно? Что поделаешь, рост, взросление — процесс болезненный.

Тут он вдруг резко повернул голову ко мне, впервые за вечер встретился со мной взглядом:

— О, черт… Подозреваю, что я нашалил.

— Действие лекарства, — утешил я его.

— Слушай, Тайлер, извини. Я гад.

— Тебе надо выспаться. Завтра почувствуешь себя намного лучше. Но в фирме тебе лучше не появляться.

— Не буду. Завтра заедешь?

— Обязательно.

— Спасибо.

И я ушел.

Эту зиму можно было назвать зимой запусков. Кроме мыса Канаверал новые пусковые платформы сооружались в юго-западных пустынях, на юге Франции, в Экваториальной Африке, в Чжукане и Ксичане (Китай), в Байконуре и Свободном (Россия). Рампы традиционного размера предназначались для засеивания Марса, для транспортировки же добровольцев в случае успеха терраформинга строились пусковые установки небывалых габаритов — для громадных ускорительных комплексов, получивших прозвище «Большие трубы». Рампы росли, как пышные стальные леса, уходящие корнями в бетон и изобильно орошаемые из федеральной казны.

Первые «посевные» ракеты выглядели на новых пусковых установках весьма скромно. Они серийно выпускались по образцам старых ракет «Титан» и «Дельта», без излишних усложнений; космодромы обрастали ими, как стручками гороха, готовясь отправить семена новой жизни на стерильную почву Марса.

В каком-то смысле можно было сказать, что весна наступила во всей Солнечной системе. По меньшей мере — затянувшееся бабье лето. Обитаемая зона расширялась, ее внешняя граница удалялась от Солнца по мере истощения запасов гелия в его ядре, продвигалась в направлении Марса и далее, к богатому твердой водой Ганимеду, спутнику Юпитера — следующего потенциального объекта терраформинга. На Марсе массы замороженных СО2 и Н2О начали высвобождаться в атмосферу на протяжении миллионов подряд летних сезонов. В начале «Спина» атмосферное давление у поверхности Марса не превышало восьми миллибар — примерно столько же, сколько и в трех милях над Джомолунгмой. Теперь же, даже без вмешательства человека, на планете воцарился климат, сравнимый с условиями на какой-либо из арктических вершин. Красную планету окутал густой, по марсианским понятиям, слой углекислого газа.

Следовало ускорить процесс. Мы собирались насытить воздух Марса кислородом, озеленить низины, создать водоемы там, где периодическое таяние почвенных льдов взрывало поверхность грязными паровыми гейзерами.

Отчаянными оптимистами были мы в ту зиму пусковых установок.

Третьего марта, незадолго до запланированной даты первых «семенных» пусков Кэрол Лоутон позвонила мне домой и сообщила, что у матери случился обширный инсульт и что она при смерти.

Я договорился о замене на время отсутствия и, забронировав билет на первый утренний рейс в Вашингтон, отправился в Орландо.

Кэрол встретила меня в международном аэропорту Рейгана. Как будто трезвая. Она раскрыла мне объятия — пришлось ее обнять, хотя никогда ранее она не проявляла в моем отношении ничего, кроме легкой озадаченности и равнодушия. Затем она отступила на шаг, придерживаясь дрожащими руками за мои плечи.

— Крепись, Тайлер.

— Она еще жива?

— Пока держится. Идем, в машине поговорим.

Я проследовал за ней к машине, должно быть, выделенной И-Ди. Черный лимузин с федеральными наклейками; весьма неразговорчивый водитель с манерами отлаженного автомата помог загрузить багаж, в ответ на благодарность вскинул два пальца к шляпе и нырнул в кабину, отделенную стеклянной перегородкой от шикарного пассажирского салона. Не дожидаясь указаний, он повел машину к клинике университета Джорджа Вашингтона.

Кэрол похудела, голова ее на фоне кожаной спинки дивана казалась птичьей. Она вынула из крохотной сумки крохотный платочек, промокнула глаза:

— Все плачу и плачу… Даже смешно… Вчера контактные линзы выплакала, потеряла напрочь, можешь себе представить? Знаешь, есть вещи, к которым привыкаешь, как будто так вечно и быть должно. Так я привыкла к твоей матери. Все в доме в порядке, она рядом… Далее когда ее в доме не было, я знала, что она рядом, через газон. Я ночами часто просыпаюсь, ты это можешь понять. И мир казался хрупким, я боялась упасть, провалиться, как будто сейчас пол проломится, и буду падать, падать без конца. И потом подумаешь о ней, и легче становится. Представишь, что она спит здоровым крепким сном в маленьком доме… Как улика в суде. Вещественное доказательство номер такой-то, Белинда Дюпре, возможность умиротворенности. На ней дом держался, Тайлер, уж знал ты это или нет…

Похоже, что я это сознавал. Фактически оба дома, большой и малый, представляли собою одно домохозяйство, хотя в детстве я видел лишь различия: наш домик, скромный и спокойный, noire blanche maison, petite et tranquille, и «большой дом», в котором игрушки дороже, а споры злее.

Я спросил, побывал ли И-Ди в больнице.

— И-Ди? Куда там. Он занят. Для того чтобы запускать ракеты на Марс, надо постоянно водить кого-то по кабакам. То же самое, что держит Джейсона во Флориде. Джейсон, как я понимаю, ведет практическую часть, если есть у них там эта практическая часть, а И-Ди работает фокусником на арене, извлекает из разных шляп нужные деньги. На похороны-то он, конечно, приедет. — Я вздрогнул, и она виновато улыбнулась. — Что поделаешь. Врачи говорят…

— Что она не выздоровеет?

— Что она умирает. Да. И я тебе говорю, как врач врачу. Ты не забыл, что я когда-то была врачом? Когда была способна на это. И вот ты уже вырос, ты уже сам зрелый доктор с практикой… Бог мой, летит время…

Я не обижался на такую прямоту, даже ценил ее. Может быть, причиной подобного поведения Кэрол была заставшая ее врасплох трезвость. Она вдруг вернулась в ярко освещенный мир, от которого двадцать лет пряталась в тени, и мир этот оказался таким же ужасным, как и прежде.

Машина подрулила к больнице. Кэрол уже освоилась в реанимационном отделении и довела меня до самой двери палаты, в которой умирала мать. Она остановилась перед дверью, и я спросил, не войдет ли она внутрь.