— Почему вы не вернули их?

— Когда Тихонин приехал? Уже осенью? — Говоривший сделал паузу, будто что-то припоминая: — Я подумал, что это провокация. И что у Тихонина в чемоданчике диктофон. Поэтому я и не подтвердил, даже в разговоре с ним, факт получения в начале года денег — чтоб обезопасить себя. К тому же тогда у меня не было нужной суммы.

— Вы намерены вернуть Тихонину долг?

— Да, разумеется! Я только ждал подходящего момента и подыскивал место, исключающее возможность провокации со стороны коммерческих структур. Или милиции…»

Камера поползла вниз: лицо, расстегнутый ворот рубашки, пиджак. Брюки отсутствовали — пространство от финских трусов до туфель занимали бледные волосатые ноги.

«— Не снимать! Мы же договорились!»

Камера вернулась назад:

«— Почему вы решили дать чистосердечные показания? Это сделано добровольно? Без принуждения?»

«— Никакого принуждения, насилия или угроз насилия ко мне не применялось. — Мужчина поджал губы и посмотрел в объектив: — Давая эти показания, я руководствуюсь сугубо личными мотивами! Все».

Экран мигнул чем-то черным и покрылся монотонной серовато-зернистой мутью. Несколько мгновений динамики издавали тихое шипение.

— Достаточно?

Виноградов нашел нужную кнопку на пульте и выключил видеомагнитофон.

— Ну ты, Саныч, даешь…

— Да-а, Владимир Александрович! Нет слов.

— И вот это еще. — Виноградов небрежно выложил на столик конверт, довольно пухлый, рядом — листок с расчетами.

— Что это?

— Там отчет по суммам, которые я брал на операцию. Остаток — двести баксов с мелочью…

— А остальное? — Чайкин открыл незаклеенный конверт и извлек на свет пачку стодолларовых купюр.

— Возврат, так сказать. Аванс! Собственно, господин этот и больше был готов выдать, но у него с собой только полторы тысячи оказалось.

— Без протокола?

— Естественно! Он же думал, что я их лично себе беру.

— За что? Ты же его так, прямо…

— Долго объяснять. Но вам этой записи достаточно?

— Нам — да! Надеюсь, что и Василевичу с компанией — тоже.

Тихонин подставил ладонь — и, подчинясь нажатию кнопки, аппарат выплюнул в нее кассету.

— Отличная работа!

— Я думаю, что Владимир Александрович… Можем?

— Без вопросов! — Тихонин принял от заместителя конверт с валютой. Протянул его Виноградову: — Оставьте это себе! Не верил я, признаться. Спасибо!

— Расскажи, Саныч, как удалось-то? А?

Насчет рассказать Виноградов всегда был не прочь, но сегодня никакого желания хвастаться не возникало:

— Ладно, потом как-нибудь…

— Когда, он сказал, это было? — Чайкин прищурился и поднял глаза к потолку.

— Тринадцатого февраля, кажется.

— Точно! Тринадцатого. Помнишь, Серега, у меня на следующий день у матери день рождения был — как раз четырнадцатого. Мы еще обсуждали…

— Конечно, помню, Борис Михайлович. Тринадцатого февраля!

— А что же вы мне раньше этого не говорили? Я ведь спрашивал подробности. — Виноградов сейчас ничем не отличался от многомиллионного племени держателей акций: тех, кто уже понял, что их обманули, но пока не сообразил каким именно образом. — И насчет даты, и насчет других обстоятельств…

— Да как-то вылетело из головы! Не обижайтесь, Владимир Александрович.

— Но теперь-то точно, Саныч! И сам он подтвердил.

— Нет, подождите. Это же очень важно! Я половину времени угробил на то, чтобы заставить клиента день назвать… Хорошо, что по документам у Василевича конвертация десятым прошла — вот я и ткнул пальцем в небо. А если бы не угадал?

— Ну, угадал же?!

— Вы же профи, Владимир Александрович! За то и ценим. Кстати, а почему именно тринадцатое?

— На календарь гляньте.

Тихонин добросовестно сдвинул в сторону пачку рекламных проспектов и ткнулся носом в упрятанный под стекло календарик:

— Во, класс! Одиннадцатое и двенадцатое — выходные.

— Вы же говорили, что передача происходила в кабинете?

— Н-ну… да!

— А вопрос нужно было срочно решать. Значит, выходит, понедельник.

— Просто Шерлок Холмс!

— И еще, Борис Михайлович… Зря вы мне про водку ничего не сказали. Очень была бы полезная деталь — для «раскола». На таких подробностях люди чаще всего и плывут.

— Про какую водку? — не понял Чайкин.

— Короче, что мы там у него по стопочке вмазали. За успех… Понял? — вместо Виноградова ответил Тихонин.

— Понял. Сам объяснишь Санычу?

Вид у чайкинского шефа был смущенный. Потом, махнув рукой, он выдавил из себя:

— Неудобно говорить даже. Нам с Сергеем после этого Нового года так хреново было! Не передать. И поспорили сдуру — тот, кто первый выпьет, должен другому пятьсот баксов.

— А кто контролировал? — Виноградов ко всяческим спорам и азартным играм относился с пониманием, считая их неотъемлемой составной частью мужской натуры.

— Все на доверии. Под честное слово!

— Неплохо.

— Ну и — сам понимаешь… Теперь я, получается, Сергею полтонны «зелени» должен!

— А официально когда «развязали»? — Владимир Александрович вспомнил недавнее застолье.

— Весной уже. На Восьмое марта, кажется.

— Ага, — охотно кивнул Чайкин. — Ну, ладно, по такому случаю — амнистия! Сводишь нас с Санычем в кабак.

— Без проблем. Хоть сегодня!

— Почему бы и нет?

— Я не могу сегодня, — помотал отрицательно головой Виноградов. — В театр иду.

— Боря, мы, собственно, тоже с тобой вечером… С этим ведь уже можно ехать, разговаривать? — Чайкин вытянул из влажной руки своего начальника-компаньона видеокассету. — Аргумент ведь?

— И факт! Железобетонный.

— Хорошо. Перенесем. Владимир Александрович, спасибо тебе еще раз.

— Действительно, Саныч, класс. Спасибо!

— Когда мне теперь?

— Да я думаю… сам решай! Хочешь выходной на завтра?

— Вообще, Владимир Александрович, давайте так договоримся: планируйте сами работу. Мне важен конечный результат — как сегодня. Раз в месяц смету подавайте и планчик.

— Это ж тебе не в ментовке! Твори, выдумывай, пробуй…

— Идите отдыхайте. А мы тут еще разок кино посмотрим, а потом позвоним… куда надо.

До метро Владимир Александрович решил пройтись пешком. Он не так уж часто это делал, тем более что Литейный был далеко не самым пригодным для бесцельных прогулок местом в городе. То и дело приходилось уворачиваться от мечущихся вдоль и поперек тротуаров увесистых теток. Здороваться с кем-то смутно знакомым, огибать плотно сбитые, хмурые толпы на остановках… На углу проспекта и улицы Пестеля его чуть не сбил грузовик — и с досады обдал веером грязной, оставшейся после вчерашнего дождя воды. В охотничьем магазине были патроны шестнадцатого калибра — три вида дроби, на гуся и на утку, но билет остался дома, и Виноградов вынужден был потопать дальше, засунув обратно в кошелек несколько тысяч рублей своего «нереализованного спроса». Был шанс, конечно, дождаться кого-нибудь из охотников и попросить взять патроны на чужие документы, но предпринимать что-то, суетиться уже не хотелось.

В открытой двери издательства «Советский писатель» тоскующая гражданка продавала духовную пищу. Это было так трогательно после однообразно пестрых продовольственных витрин, что Владимир Александрович даже остановился:

— Здравствуйте. Что произвели?

— Здравствуйте! Выбирайте, пожалуйста. А вот из нового.

Виноградов взял в руки крохотный сборник. Открыл наугад. Прочел:

Стихи были доверчивые и беззащитные — как грудные дети. Было бы стыдно обидеть — и продавщицу, и неизвестного автора. Потратив немного больше стоимости пачки сигарет, Владимир Александрович купил томик.

Легче на душе все равно не стало.

Всплыло в памяти вчерашнее: крашенный под блондина культурист у входа, бесконечная сумеречность коридора, портьеры — тяжелые, бархатные, мебель, которую можно было назвать старой, но пока еще не старинную… Звуковой ряд: рассыпчатый грохот армейских ботинок, короткая матерщина, визг, попытка возмущенного бормотания. И запах… Такой сладковато-порочный, гигиенический запах должен присутствовать в дешевом борделе, временно занятом под лазарет.