— Последние дни я попытался быть с ним поласковей, — зашептал Бруно. — Ну, не поласковей, а хотя бы нормально. Когда мы нынче вечером выходили, он сказал маме…

— Не хочу я об этом слышать! — оборвал его Гай. Сколько раз он останавливал Бруно, потому что не желал знать, что говорил его отец, как он выглядит, вообще ничего не желал о нем знать.

Оба замолкли — Гаю не хотелось пускаться в объяснения, а Бруно потому, что его оборвали.

Бруно отвратительно втянул носом сопли.

— Завтра утром мы уезжаем в Мэн, не позже полудня. Мама, я и шофер. Завтрашняя ночь вполне подходящая, но подойдет и любая другая, кроме четверга. В любое время после одиннадцати…

И он продолжал, повторяя то, что Гай уже знал, но Гай не стал его останавливать; он понимал, что войдет в этот дом и все исполнится на самом деле.

— Пару дней назад я сломал замок черного хода, хлопнув дверью, когда пришел пьяный. Починить его не успеют, у них и без того много дел. Но если успеют… — он сунул ключ Гаю в руку. — И вот еще, это тебе.

— Что это?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — рассмеялся Бруно.

Тонкие хлопчатобумажные, определил Гай на ощупь.

— Револьвер у тебя уже есть, верно? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как тот ударился о комод, затем — скрип выдвигаемого ящика. Хрустнул абажур настольной лампы, зажегся свет, и из мрака возник Бруно, массивный и долговязый, в новом пальто с высоким воротником, таком светлом, что оно казалось почти белым, и в черных брюках в узкую беленькую полоску. Белый шелковый шарф, каким он обмотал горло, свешивался длинным концом. Гай окинул его пристальным взглядом от маленьких коричневых туфель до липких набриолиненных волос, словно внешний вид Бруно мог ему объяснить, почему он изменил к нему отношение, а то и само это отношение. Близость и нечто сверх того, нечто братское. Бруно со щелчком закрыл патронник и повернулся к Гаю. Лицо у него казалось более одутловатым, чем при последней их встрече, раскрасневшимся и таким живым, каким Гай его еще ни разу не видел. В серых глазах стояли слезы, отчего они казались больше и чуть золотистыми. Он смотрел на Гая так, словно пытался подыскать нужные слова или молил Гая самому их найти. Потом провел языком по тонким полуоткрытым губам, качнул головой и протянул руку к лампе. Свет погас.

Он ушел, но как бы и не уходил. В комнате их было по-прежнему двое — и еще сон.

Когда Гай проснулся, комнату заливал серый ослепительный свет. Часы показывали 3.25. Он скорее представил себе, чем вспомнил, что утром вставал, чтобы подойти к телефону, что Майерс звонил узнать, почему он не пришел, и что он сослался на плохое самочувствие. К черту Майерса! Он лежал, пытаясь стряхнуть отупение, и заставил себя осознать, что нынче вечером он это сделает, а потом все будет кончено. Он поднялся и медленно совершил обычный утренний ритуал — бритье, душ, одевание, чувствуя, что все его действия не имеют ровным счетом никакого значения, пока не наступит час между одиннадцатью вечера и полночью, и тут не имело смысла ни торопиться, ни медлить, потому что час наступит в урочное время. Он понимал, что вышел на предназначенную ему дорогу и не сможет сойти с нее или остановиться, даже если очень захочет.

Во время запоздалого завтрака в ближнем кафе у него вдруг возникло жутковатое чувство, будто при их последнем свидании с Анной он уже рассказал ей о том, что собирается совершить, и она спокойно все это выслушала, понимая, что должна это сделать ради него, потому что другого выхода у него просто-напросто нет. Это настолько естественно и неизбежно, что об этом, представлялось ему, должны знать все на свете — и беспечно жующий сосед по столику, и миссис Мак-Косленд, подметавшая прихожую, когда он уходил, наградившая его особенно теплой материнской улыбкой и осведомившаяся, хорошо ли он себя чувствует. Пятница, 12 марта, гласил отрывной календарь на стенке кафе. Гай на минуту застыл на нем взглядом, потом быстро докончил завтрак.

Ему все время хотелось двигаться. Он рассчитал, что если пройдет вверх по Мэдисон-авеню, потом по Пятой до конца Центрального парка и спустится по Западной Парковой до Пенсильванского вокзала, то как раз поспеет к нужному поезду до Грейт-Нека. Он начал прикидывать дальнейший порядок действий, однако ему сделалось скучно, как бывало в школе с хорошо заученной темой, и он перестал об этом думать. Его внимание привлекли медные барометры в витрине на Мэдисон-авеню, как будто в ближайшем будущем его ждали каникулы, когда барометры эти будут в его распоряжении и он сможет вдоволь наиграться с ними. У Анны на парусной шлюпке, подумал он, не было такого красивого барометра, а то бы он заметил. Нужно будет купить, прежде чем они отплывут на юг на медовый месяц. Он думал о своей любви как о богатом достоянии. Дойдя до северной оконечности Центрального парка, он спохватился, что оставил дома револьвер. И перчатки. А времени уже без четверти восемь. Хорошенькое начало! Он поймал такси и погнал домой.

В конечном итоге времени оказалось с избытком, так что он еще рассеянно послонялся по комнате. Может, надеть туфли на каучуковой подошве? И надевать ли шляпу? Он достал люгер из нижнего ящика и положил на комод. В ящике под револьвером он нашел единственный из составленных Бруно планов, но каждое слово в нем оказалось мгновенно и до оскомины известным, так что он выбросил план в корзину. Суета вернула его движениям плавность. Со столика у кровати он взял фиолетовые хлопчатобумажные перчатки. Из них выпал желтый картонный квадратик. Билет до Грейт-Нека.

Он уставился на черный люгер, который в этот раз показался ему особенно несуразно большим. Что за кретин производит такие огромные револьверы! Он вынул из верхнего ящика свой, маленький револьвер. Перламутровая его рукоятка светилась сдержанной красотой, а короткий изящный ствол казался пытливым, усердным и наделенным благородной сдержанной мощью. Не забыть бы, однако, что он собирался оставить люгер в спальне — револьвер принадлежал Бруно. Но тащить с собой тяжелый револьвер только ради этого казалось ему теперь настоящим делом. Что самое непонятное — сейчас он и вправду не испытывал к Бруно вражды.

На какой-то миг он совсем растерялся. Ну, конечно, нужно брать люгер, люгер предусмотрен по плану! Он положил люгер в карман пальто и потянулся за перчатками на комоде. Перчатки фиолетовые, а фланелевый кисет, где он держит свой револьвер, — бледно-лиловый. Он вдруг решил, что маленький револьвер будет уместнее из-за сочетания цветов, вернул люгер в нижний ящик, а маленький револьвер опустил в карман. Он даже не стал проверять, не забыл ли чего, потому что шестым чувством знал, после многократного изучения Бруновых планов, что сделал все. Напоследок он полил из стакана плющ в горшочках. Чашечка кофе, решил он, пожалуй, придаст ему бодрости. Кофе он выпьет на вокзале в Грейт-Неке.

В поезде он пережил неприятную минуту: кто-то толкнул его в плечо, и им внезапно овладела паника, охватила до такой степени, что он решил — сейчас что-то непременно случится. В мозгу у него замелькали фразы, едва не сорвавшиеся с языка. На самом-то деле в кармане у меня вовсе не револьвер. Я никогда и не думал о нем как о револьвере. Я купил его не потому, что это оружие. И ему сразу же полегчало — он понял, что собирается убить из него человека. Он подобие Бруно. Разве эта мысль не приходила к нему многократно, но он каждый раз трусливо гнал ее прочь? Разве не знал, что Бруно такой, как он? Или почему ему нравится Бруно? Он любит Бруно. Бруно подготовил ему дорожку до последнего сантиметра, и все будет хорошо, потому что у Бруно все всегда получается хорошо. Земля вращается для таких, как Бруно.

Когда он сошел с поезда, моросило и висела тонкая туманная дымка. Гай прямиком направился к указанной Бруно автобусной стоянке. Воздух, ворвавшийся в приоткрытое окно, был холодней нью-йоркского и пахнул полем и загородом. Автобус оставил позади огни привокзальной площади и поехал по темной дороге с домами по обеим сторонам. Гай вспомнил, что не выпил на вокзале кофе. Собственная забывчивость привела его в такое раздражение, что он чуть было не сошел с автобуса и не вернулся на станцию. От чашечки кофе могло зависеть очень многое. Например, его жизнь! Но на остановке «Грант-стрит» он механически встал, и ощущение, что он идет предписанным путем, вернуло ему спокойствие.