К полудню стали просить передышки. Но Хансен решил дотянуть до лежащего в полукилометре гребня, выдающегося над всеми окружающими холмами двумя горбатыми вершинами.

Шли с трудом. Только то и прельщало, что, перевалив через гребень, скроются от свежего северного ветра, тянувшего в спину. Томились желанием отдыха. Вероятно, за ветром можно даже сбросить мех. Поваляться налегке в фуфайке.

Первым дошел Хансен. Остановился на гребне и ахнул. Даже забыл в цейсс поискать Зуля. За ним вылез со своей нартой Вылка. И присел рядом с заскулившей сворой, восторженно шлепая себя по ляжкам.

Перспективу перекрывал еще один небольшой гребешок. Но уже и сейчас была ясно видна часть просторной долины, сжатой по равностороннему треугольнику крутыми скатами высоких холмов. Под их защитой, озолоченные солнцем, ярко рыжели лишайники. Дальше тускло серебрился шероховатой поверхностью мох и между его пятнами колосились узкие кромки зеленой травы. Припущенные сверху белыми помпонами, ярко голубели крошечные кустики незабудки.

Люди подходили от подошвы холма и впивались в неожиданную картину.

Без просьб и понуканий поспешно стали спускаться в долину. Почти на руках несли сани. Вылка только посвистывал.

Но перейти за последнюю маленькую грядку все-таки не хватило сил. Задневали перед этим препятствием. С наслаждением валялись на шершавом ковре лишайников, подставляя солнцу обветренные красные лица. Немец-ботаник забыл про еду, лихорадочно собирая образцы растений.

Разомлевшие от непривычного безветренного тепла и покоя, дремали, окунувшись в тишину. Лежали, пока, как угорелый, не сорвался с места зоолог с восторженным криком: «Держите, держите!». Пробежал несколько шагов и стал остервенело рыть руками размельченный шифер.

Оказался лемминг. Все приняли участие в его поимке.

Но так и не поймали. Помешали собаки, сорвавшиеся неожиданно с места и опрометью, громыхая санями, бросившиеся к крайней гряде. Однако груз им оказался не под силу. Остановились. Вся упряжка, мечась и путая постромки, принялась остервенело лаять в сторону ближайшего холма.

На гребне стоял человек.

Приставив руку козырьком, глядел на расположившийся лагерем караван.

Увидев его, Хансен вскочил и радостно крикнул:

— Вот, наконец, и он!

Приветственно махая рукой, Хансен широко шагал к холму.

Человек на холме поднял руки и скрылся за гребнем.

— Одежа не Зулина, — уверенно заявил Вылка.

— Не, не он, — подтвердил Михайло.

— А, по-моему, именно он, — заявили сразу несколько человек из экспедиции.

Кыркэ сбросил лыжи и, приподняв меховой полог, заглянул в дом. Все уже спали. Он огляделся. Спал и весь поселок. Черные стены хижин тускло блестели под косыми лучами солнца.

Кыркэ сам распряг собак и прислонил сани к стене дома. Тихо ступая меховыми подошвами, прошел в дальний угол. Там, прижавшись друг к другу, лежали несколько фигур. В маленьких съежившихся комочках можно было отличить детей.

Приглядевшись Кыркэ ткнул носком:

— Разведи огонь, я скоро буду кушать.

Женщина покорно села, протирая кулаками глаза. Не дожидаясь разъяснений, принялись разгребать снег. Прямо пальцами раздвигала куски шлака, раздувала источающий смрадный черный дым уголь.

Кыркэ сидел на корточках у огня, глядя на работу жены. Нехотя встал:

— Я скоро приду.

Женщина молча кивнула.

Кыркэ вышел из дома и направился в середину поселка к хижине, выделявшейся своими размерами. Откинул засаленный полог и вошел. Темень связала на один момент. Но привычный глаз быстро охватил обстановку и Кыркэ решительно направился к груде мехов, наваленных вдоль стены. Навстречу поднялась растрепанная старуха. Присмотревшись, прошамкала:

— Что тебе нужно, Кыркэ?

— Подними хозяина, матушка, — почтительно прошептал пришедший, — очень большое дело.

Через минуту, кряхтя и звучно расчесывая грудь, к усевшемуся на корточки Кыркэ подполз маленький сгорбленный старик. Из очага, разворошенного старухой, на лицо хозяина упали красные блики, испещрив низкий выпуклый лоб старика и его отвислые коричневые щеки рябью глубоких морщин. Кожа висела дряблыми складками с широких скул. Обегая трясущимися наливами широкий рот с вывороченными губами, сходилась под квадратным подбородком в мотающийся коричневый мешок. Сухим и изломанным в суставах пальцем старик долго скреб в редких, свисавших беспорядочной сеткой на лицо волосах. Хрустко раздавил насекомое. Зубом достал его из-под черного горбатого ногтя.

Кыркэ терпеливо ждал, когда заговорит хозяин. Он опустил глаза под упорным раскапывающим взглядом маленьких подслеповатых глазок. Наконец старик надтреснуто прогнусил:

— Краток мой сон. Видения бедны. Мало осталось мне досмотреть. И ты отнял у меня сегодня одно из видений, в котором великий Нум пришел ко мне в сиянии. От этого сияния глаза мои не видят теперь твоего лица. Кто ты и зачем прервал сон старшего из старших?

— Это я — Кыркэ. Мой сон молод и крепок. Видения ярки и длинны, но я их не видел сегодня. Сон не приходил ко мне. Низким солнцем я ехал с дальнего берега домой. И с середины дороги бежал полным ходом собак. Видел я нехорошее, отец мой. А бежал так быстро, чтобы сказать тебе.

— Что же ты видел, сын мой? — промямлил старик.

— Ведь ты говорил нам, что нет на земле других людей, кроме нас?

— Говорил, сын мой.

— И что нет и не может быть людей с таким лицом, какое было у Великого, когда он пришел к нам от Нума?

— Не может быть, сын мой.

— А я их видел, друг! — почти крикнул Кыркэ.

Старик передернул плечами, точно ему стало холодно.

Как лапа умирающего ястреба, протянулась к Кыркэ дрожащая сухая рука:

— Говори, говори скорее, друг!

— На половине солнца от наших домов, когда бежал я от берега, скрестился мой след с их следом. Увидел я, что след не от наших саней. И собаки в санях были не наши. Малые да короткие. Близко один к другому стояли следы от лап. Мелкие были следы. И долго, почти целое низкое солнце, шел я по этому следу. Видел впереди себя трое саней и на каждых санях человека. Ехали они моим следом половину высокого солнца. Потом повернули на свой след и быстро ушли. А я побежал домой.

— Что же это были за люди? — озабоченно спросил старик.

— Я хорошо видел только одного: высокий, высокий он. Как если на плечи тебе поставить еще такого же, как ты сам, человека. И волосы у него белые. На солнце блестят.

На нем меховые одежды, но только совсем другие, нежели у нас. Мех на них темный и пушистый. Других двух людей я не рассмотрел. Один из них тоже очень, очень большой. Другой совсем, совсем маленький… Вот и все, отец.

Кыркэ замолк и внимательно глядел на старика. Тот сидел совершенно неподвижно., закрыв глаза. Долго, сосредоточенно думал. Наконец шевельнул рукой. Кыркэ превратился в слух.

— Мой ум устал. Я долго искал в нем голоса, который сказал бы, что нам нужно делать. Такого голоса я не слышу… Сын мой, ты обойдешь сейчас все дома и призовешь ко мне старейших для совета.

Старик кряхтя переполз к постели и, дрожа всем телом, зарылся в мех. Кыркэ же стал обходить черные дома поселка. Старшие в семьях осторожно входили в дом старика и молча садились на корточки у входа. Скоро собрался весь совет. Кыркэ вошел последним и сел поодаль. Хозяин вылез из-под кучи грязных мехов. Он не спеша уселся в круг перед очагом. Было тихо. Изредка слышалось только по- скребывание под одеждой; чмыхали носы. Старик притронулся трясущимися пальцами к краю закопченного очага и прогнусил:

— Кыркэ, повтори другим то, что ты сказал мне.

Кыркэ повторил рассказ. Окружающие слушали молча

и внимательно. Перестали даже скрести животы. Когда Кыркэ кончил, члены совета зашептались между собой. Никто не подавал голоса вслух. Старик внимательно пригляделся к лицам и спросил:

— Что вы скажете, други?

Говорили медленно, нескладно. Точно с трудом придумывая слова. Старик, слушая, мотал редкой метелкой свисающих на лицо седых косм. Говорили все по очереди. Кто длинно и подробно. Кто кратко, нехотя. Наконец кончили, и снова стало тихо.