— Однако, херре…

— Что, однако, доцент? Вы, может быть, хотите сказать, что именно эти самые большевики, рассудку вопреки, наперекор стихиям, лезут спасать бедствующих путешественников, никакого отношения не имеющих к их собственным интересам? Да, именно это обстоятельства и обнаруживает способность большевиков мыслить диалектически. Поверьте мне, что они и не подумают беспокоиться о судьбе Билькинса, разве пошумят немного, чтобы лишний раз лягнуть Хармона. Но только до тех пор, пока эта гнусная акула Хармон не откажется от спасения своих собственных пионеров, ставших бесполезными. Вот тут-то и наступит очередь большевиков. И они проявят, вероятно, чудеса храбрости и организованности, чтобы спасти нескольких совершенно чужих им американцев… И я ни одной минуты не поручусь, что, если бы мы с вами попали в беду, хотя бы в этот полет, выручать нас пришлось бы не кому-нибудь иному, как именно большевикам.

— Разве только потому, что мы блуждаем в их секторе.

— Нет, меньше всего поэтому. А скорее всего потому, что никто другой не пошевелил бы пальцем для нашего спасения. Поговорили бы и бросили. Исключение составляет, конечно, тот случай, если бы мы с вами сделали какие- нибудь необычайные открытия: нашли бы там, скажем, золотые россыпи, ну, тогда охотников спасать нас нашлось бы сколько угодно.

— Я в первый раз постигаю всю глубину вашего пессимизма, доктор… Я бы позволил даже себе назвать это скорее цинизмом.

— Нет, это вовсе не пессимизм и тем менее цинизм. Это только та польза, которую я извлек из моего пребывания в России в гостях у большевиков… Однако, пока мы говорим, Билькинс и его товарищи мерзнут. Давайте все-таки решать. Я стою за то, чтобы немедленно взять курс на их координаты и связаться с ними по радио.

— Это ваше дело, херре.

— Хорошо. Давайте, пригласим для совета еще и Зар- сена — ведь он у нас теперь за старшего офицера,

Хансен выглянул в коридор и громко крикнул:

— Алло, Зарсен…

— Есть, херре!

— Загляните-ка скорее ко мне.

— Есть, бегу!

Могучая фигура летчика протиснулась через дверь.

— К вашим услугам, доктор.

— Вы, конечно, знаете содержание радиограммы, полученной от Билькинса?

Зарсен кивнул утвердительно.

— В таком случае, — продолжал Хансен, — скажите мне ваше мнение. Наши, — мое и доцента, — разделились. Он не считает нужным идти на помощь Билькинсу. Как думаете вы, Зарсен?

Задавая этот вопрос, Хансен почти с отеческой нежностью уставился в лицо летчика.

Зарсен почувствовал на себе другой тяжелый взгляд. Повернувшись, встретился с пристально устремленными на него выпуклыми серыми глазами Зуля. Но, отвернувшись с усмешкой, пилот опять спокойно посмотрел на капитана.

— Независимо от соображений доцента, я считаю, что мы должны немедленно идти к Билькинсу, — твердо и раздельно проговорил Зарсен.

Старик порывисто встал и крепко пожал ему руку:

— Я так и думал.

Зуль заговорил. Голос его немного дрожал. Он напрягал все усилия, чтобы подавить волнение и казаться таким же спокойным, как всегда.

— Мне не приходится возражать, доктор. Но от имени интересов нашей родины я ставлю условие помощи Билькинсу. Я считаю необходимым ему телеграфировать: «“Граф Цеппелин” в том случае повернет к координатам Билькинса, если находящиеся у нас на борту американские геологи дадут слово не предпринимать никаких исследований на всех островах и землях, какие мы могли бы открыть и посетить»… Этого, повторяю, требуют интересы Норвегии.

Зуль резко повернулся на каблуках и вышел из кабины.

С момента появления на дирижабле Билькинса, Зуль почти не показывался в общих помещениях. Однажды в поисках нужной ему книги Зуль вышел в салон и принялся рыться в шкафу. Он совершенно не обратил внимания на человека, сидящего в углу за работой. Но, когда взгляд его упал сзади на сидящего, доцент уловил в очертаниях головы что-то знакомое. Перед ним была спина с могучими плечами и крепко поставленной между ними на короткой шее головой. Зуль мог поклясться, что он знает эту голову, но из памяти выпала какая-то деталь, с которой должно ассоциироваться представление об имени владельца. Зуль рылся в памяти, но напрасно он старался представить себе лицо сидящего. Оно упорно ускользало. Чего-то, какой-то мелочи не хватало, чтобы его вспомнить. И вдруг Зуль вздрогнул. Сквозь тишину коридора до него донеслось пе — ние передатчика из радиокабины. Доцент взглянул наискосок через темный коридор и в светлом квадрате двери увидел склоненную голову с надетым на нее блестящим обручем наушников. На один момент Зуль прикрыл глаза, стараясь отогнать от себя слишком реальную галлюцинацию. Вот мелочь, нужная ему, чтобы совершенно ясно представить себе всю картину, при которой память навсегда зафиксировала голову, так уверенно посаженную на крепкой шее между могучих плеч.

«Наутилус». Светлый квадрат двери в радиорубку. Вебстер, настраивающий станцию для передачи его, Зуля, невинной семейной депеши… «Невинная семейная депеша», — мысленно повторил Зуль свою тогдашнюю фразу.

Человек в углу прервал писание. Зуль поспешно швырнул книгу в шкаф и выскочил из кают-компании. Пробегая к себе, Зуль не заметил того, что едва не сбил с ног ошарашенного такой поспешностью капитана. Старик прижался к переборке и долгим изумленным взглядом проводил доцента.

Простояв еще минуту в нерешительности, Хансен прошел к кабине Зарсена и откинул портьеру.

— Зарсен, дружище. Я пришел к вам, чтобы поделиться своими сомнениями.

Зарсен вскочил со стула и обеспокоенно уставился влюбленными глазами в грустное лицо старика. Хансен сел и задумчиво покачал головой.

— Подумайте, что у нас теперь получилось, Зарсен.

— Ноев ковчег, херре.

— Да, мой милый, если хотите, именно Ноев ковчег, но какой! В этом замечательном ковчеге собрались такие звери, которые не только не могут совместно делать дело, но которых просто нельзя подпускать друг к другу. Посмотрите-ка: Зуль в буквальном смысле слова ненавидит американских геологов; в свою очередь он, по моему мнению, имеет все основания опасаться таких же чувств со стороны Билькинса. Я уже не говорю об этом радисте с «Наутилуса», с которым я не хотел бы сводить Зуля. По-моему, между ними не все в порядке. Затем, возьмите это происшествие с Литке, к которому мы до сих пор не имеем ключа. Но если допустить хотя бы на один момент, что он действительно не мог сам свалиться в люк, как утверждают в один голос все немецкие офицеры, то какие откровения ждут нас еще при его выздоровлении? Наконец, Йельсон, наиболее спокойный из всех пассажиров. Этот тоже как-то косится на Зуля и, не скрою, при упоминании и вашего имени тоже настораживается. Что же получается? Зарсен, дорогой мой, за все мои путешествия я впервые оказываюсь в таком положении: иметь совершенно исключительный состав научных работников и лучших полярных пилотов мира на борту — и не иметь возможности предпринять ни одного шага. Да что же это такое?

— Я думаю, херре, — серьезно произнес Зарсен, — что нет оснований приходить в отчаяние, хотя, конечно, компания не из надежных. Держите всех в ежовых рукавицах, и баста.

Хансен улыбнулся:

— Если бы все было так просто, дорогой мой!

На переборке пискнул зуммер телефона. Зарсен снял трубку:

— Алло… да, я… Ага, понимаю, сейчас бегу.

Он оживленно обернулся к Хансену:

— Идемте-ка, херре, скорее в рубку. Мы как раз сейчас ложимся на новый курс для обследования первого квадрата сектора недоступности.

Оба поспешно прощли в главную рубку.

Этот момент Хансен занес в свой дневник, как начало настоящей работы экспедиции.

Методически, шаг за шагом исследовал воздушный корабль белое пятно полярной карты, разграфленное Хансеном на правильные прямоугольники. Размер этих прямоугольников был таков, чтобы, идя на высоте трехсот метров (большей высоты дирижабль из-за огромной перегрузки взять уже не мог), можно было видеть поверхность, расположенную под кораблем в обе стороны до нанесенных на карте границ прямоугольника.