Зато Вебстер теперь почти не отходил от своей станции. Если он не вел передачу, извещающую мир о бедственном положении экипажа «Наутилуса», то, не снимая наушников, ловил малейший писк, который мог бы сулить надежду на спасение.

Билькинс застал его за попыткой поймать неясные сигналы какой-то слабой станции. Однако сигналы не давались. Их забивали более мощные звуки метеорологической сводки, не представляющей интереса. Вебстер безнадежно махнул рукой и сбросил наушники. Он поднял к Билькинсу бледное, осунувшееся от бессонницы лицо:

— Я не хотел вас будить, сэр, по-моему, депеша не стоит того. Вот она.

Вебстер передал капитану листок.

Капитану Билькинсу.

Меры для подачи вам помощи будут детально разработаны в ближайшее время. Запас продовольствия на шесть месяцев вселяет уверенность в вашей полной безопасности. Сообщите фамилии зачинщиков бунта. По поручению компании «Натан Хармон» подписал Джек Уидсли.

Билькинс перечел телеграмму дважды. Тщательно свернул клочок и спрятал его в карман.

— Этот замечательный документ нужно сохранить… Послушайте-ка, Вебстер, как это вышло, что у нас продовольствия на полгода?

— Вероятно, переврали, как водится, текст на материке, — уныло ответил радист.

Билькинс неожиданно расхохотался.

— Этих идиотов интересуют фамилии бунтовщиков. Можно подумать, что они вместо спасательной экспедиции собираются послать сюда полицейский отряд… Впрочем, это, пожалуй, и не так смешно. С них станется — они скорее заинтересуются именно этим, чем подачей нам быстрой и надежной помощи… Давайте, Вебстер, составим им толковый ответ… Налаживайте-ка ваше хозяйство.

Билькинс уселся прямо на снег и, примостив на коленях записную книжку, принялся за составление радиограммы. Тем временем Вебстер налаживал передатчик.

Получив от капитана бланк с депешей, Вебстер принялся старательно выстукивать ее ключом.

Скоро около радиостанции собралась вся команда. Это было единственным местом на льдине, где люди чувствовали еще какую-то связь с далекой землей. Высокие, иногда такие тихие, что за шумом ветра их едва улавливало ухо, певучие звуки радиопередачи были единственными звуками, напоминавшими об эфемерной возможности спасения. Ни спокойная уверенность и знания Билькинса, ни вкрадчивые движения Кроппса, ловко оперировавшего с секстантами, ни искусство механиков, возившихся над постройкой саней и над усовершенствованием походной кухни — ничто не внушало к себе теперь такого уважения, как радиостанция. И если бы аппараты, аккумуляторы или мачта нуждались в питании — все эти люди, жадно пожиравшие свой скудный паек и старательно подбиравшие в горсть сыплющиеся с губ крошки, все они безропотно отдали бы половину пищи. Но станция не просила есть, и они старались проявить свое внимание к ней через Вебстера.

Вебстер спал в построенной из всего, что было для этого пригодно, палатке, в то время как все остальные валялись прямо на брошенной на лед подстилке, корчась по ночам под пронизывающими ударами холодного ветра. Вебстер не принимал никакого участия в хозяйственных работах, в то время как вся команда с утра до вечера возилась над использованием немногого, что удалось спасти с «Наутилуса»; Вебстер не ходил на охоту, тогда как все по очереди, вооружаясь тремя имевшимися в распоряжении группы винтовками, отправлялись на безнадежные поиски живности. Охотники долгие часы просиживали в напрасном ожидании над полыньями, сторожа появление какого-нибудь заблудившегося морского зайца. До рези в глазах вглядывались в отгородившие их от всего мира гряды торосистых утесов в надежде увидеть медведей.

Вебстер жил барином. Впрочем, так только думали. Никому не приходило в голову поинтересоваться причиной изможденного вида радиста. Вероятно, потому, что он немногим отличался по виду от своих товарищей — разве что кожа его была еще более натянута на выступивших скулах, глубже, чем у других, запали в синие круги воспаленные глаза. Да может быть, еще тем, что, несмотря на тридцать лет, в такой же, как у всех, неопрятной жесткой щетине, покрывшей подбородок и щеки Вебстера, можно было заметить серебряный отлив седины.

О причинах всего этого мог бы рассказать только сам Вебстер. Но, во-первых, он не знал, что внешний вид его еще хуже, чем у товарищей, потому что ему не приходило в голову посмотреться в зеркало, да едва ли таковое и имелось у кого-нибудь на льдине. А, во-вторых, он вовсе не был расположен рассказывать кому бы то ни было о том, над чем думал он и чем мучился в долгие ночи томительного бдения над приемником.

Томясь сомнениями в исправности работы своей станции, он по три и четыре раза выстукивал одну и ту же фразу. До звона в ушах вслушивался в едва слышные писки ответных зовов. Если не было квитанции, Вебстер не мог найти покоя всю длинную ночь. Упругая пружина наушников огненными клещами сжимала голову. Но стоило ему в изнеможении сбросить с головы тиски, как сейчас же начинало казаться, что от лежащих на полу черных кружков доносятся отчетливые тонкие писки и тире.

Вслушиваясь, Вебстер даже составлял целые фразы. С лихорадочной поспешностью земля сообщала о направляющихся со всех сторон спасательных экспедициях, о кораблях, дирижаблях и аэропланах, стремящихся к восемьдесят пятому градусу северной широты… Вебстер лихорадочно хватал наушники. Прижимая их плотнее к ушам, с закрытыми глазами ловил разнобой беспорядочных звуков. Сталкиваясь в эфире, зовы различных станций образовывали неразборчивую кашу. Едва уловимая разница в тонах протяжных и коротких жужжаний позволяла иногда разобрать отдельные фразы. Но никогда ничего такого, что бы могло вселить какую-нибудь надежду.

Вебстер срывал наушники и, схватившись за голову, уныло глядел воспаленными, красными глазами туда, где белая мутная даль волнистой поверхностью ледяных полей сходилась с белесой неприветливой прозрачностью нетемнеющего неба. И тогда сквозь тяжелый гул приливающей к вискам крови снова и снова всплывала все одна и та же вереница точек и тире. Мозг автоматически, по привычке сейчас же перелагал их в слова, огненной строчкой врезавшиеся в неподатливую память, не желающую забыть то, с чем безнадежно покончено раз и навсегда. Кричали точки и тире и горели переливами яркого транспаранта огненные буквы: «Осло, Норвежский банк. Немедленно переведите на текущий счет Чарльза Виктора Вебстера…»

Широко открытые воспаленные глаза с ужасом следили, как взлетают с поверхности ледяного поля каскады искрящихся пылинок. Пылинки складываются в огромные, горящие самоцветными каменьями, буквы. Буквы загораживают горизонт и медленно движутся на палатку радиостанции. А из шороха льдин над треском полей и торосов вылезает тонкий, пронзительный писк бесконечной цепочки огромных, длинных, как полярный день, тире и крутящихся, сверкающих, как бессмысленный солнечный диск, точек. С писком, переходящим в пронзительный, оглушающий визг, огромные точки и тире втягиваются в разрывающийся от ужаса череп.

Вебстер хватался за голову и со стоном валился в подтаявший грязный снег.

Оленных с недоумением вслушивается в беспорядочный перезвон пискливых сигналов. Он даже прервал было запись. Но сигнал снова настойчиво повторялся. Оленных взял карандаш и докончил строчку.

— Черт их знает, может быть какой-нибудь шифр.

На бланке стояло:

808… 808… 808… Слушайте, слушайте, слушайте… Нью- Йорк Нейшелен банк, немедленно переведите Осло, Норвежский банк текущий счет доцента Зуль семь тысяч долларов. Вебстер… Переведите семь тысяч долларов… Пищи было только на шесть суток, осталось теперь на одни сутки…

После нескольких строк беспорядочного сочетания знаков Морзе следовало полное повторение того же самого текста. В конце приписка:

Нам нужна немедленная помощь. Внесите мои семь тысяч долларов в фонд спасательной экспедиции. Вебстер.

Оленных все это казалось бредом сумасшедшего. Однако, поскольку перед депешей стояли взывающие, тревожные сигналы бедствия, международная солидарность всех путешествующих требовала от него довести до сведения капитана и этот бред.