Он выплюнул сигарету, сказал:

— Мы можем еще выпить пива.

— Пиво есть у нас в холодильнике, — сказала она. — Пойдем, дома уютнее.

— Сейчас я не хочу домой, — сказал он.

Она опустила голову и снова молча пошла рядом. Он сказал:

— Краски хорошие. Да и снято неплохо.

— Я тоже подумала об этом, — с готовностью отозвалась она. — Если тебе еще хочется пива, то давай выпьем, но где?

Он почему-то вспомнил свою бухгалтерию. Шорфа, сидящего за конторкой, и маленького Шнеккенбергера, рассказывающего скучные анекдоты. Они оба были старше его. В десятичасовой перерыв он ходил за бутербродами, иногда Шорф просил его купить еще пачку «Кэмела».

Человек в белой шляпе. Человек в белой шляпе.

Она снова взяла его под руку. На этот раз он не противился. Он сказал:

— Это психологический фильм. Большинство этого совсем не поняло.

— Ну конечно же, — ответила она, пытаясь идти с ним в ногу.

— Кули сделался преступником, потому что у него было тяжелое детство.

— Правильно, — сказала она. — Когда он ускакал, я тоже подумала об этом.

— Я сразу чувствую психологический фильм, — сказал он.

— Да, конечно.

Она подвела его к освещенной витрине магазина.

— Иногда люди считают, что если в фильме мало действия, то он скучный. Но ведь здесь все дело во внутреннем воздействии.

— Да, ты прав, — отозвалась она. — Тебе нравится это пальто?

— Какое?

— Коричневое. С меховым воротником. Правда, оно бы мне подошло?

— Не знаю, — сказал он. — Ведь и шериф побоялся сказать. Это так типично.

— Для меня оно, пожалуй, немного темновато.

— Темновато, — повторил он. — Вот здесь мы можем выпить пива.

Они зашли в кафе, он заказал пиво. Она сказала, что не знает, что взять, и улыбнулась официантке. Может, апельсиновый сок.

Он сказал:

— Возьми тоже пива.

И она быстро повторила:

— Да, и мне пива.

Продолжая улыбаться, она через стол протянула ему руки. Несколько секунд он не замечал их, и они лежали на красной скатерти стола. Потом он положил на них свои. Он проделал это серьезно и спокойно. Она спросила:

— А она тебе понравилась?

— Кто?

— Ну та, в фильме.

— А, в фильме, — сказал он, погладил рукой бокал и выпил.

— Она стройнее меня, — сказала она. — Некрасивая, по стройная. Стройнее, чем я.

— А, — сказал он, — ох уж эти актрисы.

— А ведь и во мне тоже пятьдесят шесть кило, — сказала она, сжав его руки. — Пойдем домой?

«Нет, лучше не сегодня», — подумал он и ответил:

— Я хочу еще пива.

Она выпустила его руки. На ее лице он увидел разочарование. Он больше не думал о человеке в белой шляпе и почему-то снова вспомнил Шорфа. Человеку за пятьдесят, и что в таком возрасте ждать от жизни?

— Не буду пить больше, — сказал он, подозвал официантку и расплатился.

На улице она снова взяла его под руку. Он сжал ее руку, она сказала:

— Про пальто это я только так говорила. Оно мне совсем и не нужно. Главное, чтобы человек был счастлив. Правда ведь?

— Конечно правда, — ответил он.

У тротуара он увидел свою машину, стал искать ключи и подумал: «Пятьдесят шесть кило, и как это ей только удается. А ведь она ничего. Вполне ничего». О человеке в белой шляпе он больше не вспоминал.

Перевод М. Сеферьянца

Вечером 16 июня 1939 года Антон Берман, промышлявший железным ломом, тащил по Житному мосту свою тележку. День оказался удачным, в нагруженной тележке громоздились сковородки, коньки, велосипедные ободья, кухонная плита, корпус швейной машинки и поверх всего — главная сегодняшняя находка: вполне еще годная пишущая машинка. Тележка была тяжелая, и радостный Берман осторожно катил ее по тряскому булыжнику. О чем он давно мечтал, так это о пишущей машинке, чтобы сочинять ради приработка заметки в газеты для «Читательской почты».

Из-за тряски веревка, которой был перехвачен груз, ослабла, и на середине моста пишущая машинка сползла вправо и упала через перила в воду. Когда Берман посмотрел вниз, она маняще поблескивала на дне реки, и он решил спасти ее — во что бы то ни стало. Он отвез тележку домой, в лачугу на краю города; все имущество Бермана, не считая кучи железного хлама, состояло из топчана, зеркала и электрической плитки; он нашел мясной крюк, прикрутил к нему длинную проволоку, после чего, в самом начале восьмого — было еще светло, — вернулся на мост и, спустив крюк в воду, попытался подцепить им машинку.

Это было не так-то просто. Собрались люди, стали давать советы. Вскоре подошел полицейский, он спросил Бермана, известно ли ему, что ловля рыбы с моста запрещена. Берман, не оборачиваясь, ответил, что он и не ловит рыбу, тогда полицейский сказал: «Ну и нахальство! Вам придется пройти со мной». И, схватив Бермана за плечо, повел его в участок.

Когда в полицейском участке выяснилось, что у Бермана в кармане ни гроша, что живет он в каком-то сарае и перебивается случайными заработками, ему объявили, что тем хуже для него: он обвиняется в преднамеренных действиях, запрещенных законом, преднамеренном сокрытии истинных обстоятельств дела, сопротивлении представителям власти и прочее и прочее, а поскольку сегодня четверг и в пятницу судья не станет им заниматься, то сидеть ему до понедельника, если не до вторника, под замком, чтобы не сбежал.

В понедельник, во второй половине дня, его доставили к судье. Судья с желтым мрачным лицом язвенника спросил, что Берман может сказать в свое оправдание. Берман сказал, что и не думал ловить рыбу, это какое-то недоразумение, да он в жизни ни одного запрета не нарушил, он с детства сторонник запретов и в данном случае хотел достать из воды свою пишущую машинку, только и всего. Судья сказал, что насквозь его видит, нечего чушь пороть, и пусть не юлит. Закон есть закон, раз удить рыбу запрещено, так и не имеет значения, ловится она у тебя или не ловится, а не то всякий рыбак, закинувший удочку, станет доказывать, когда у пего не клюет, что он не удит, и трудно поверить, будто Берман не знает таких выражений, как «забрасывать удочку» или «ловить рыбу в мутной воде».

Бермана присудили к внушительному штрафу, предупредив, когда отпускали, что, если не уплатит в срок, его опять заберут. Возвращаться в каталажку ему не хотелось, для него важно было сохранить репутацию добропорядочного члена общества, и, чтобы внести штраф, следовало поусерднее заняться сбором железного лома. Конечно, можно было бы снять ночью несколько садовых решеток, но, несмотря на печальный опыт знакомства с юстицией, Берман считал, что нечестный путь не для него; ну и еще он боялся, что если даже неловля рыбы с моста так жестоко преследуется, то за воровство его могут упрятать в тюрьму не на один год. Оставалось насочинять побольше заметок для «Читательской почты». Значит, нужно было спасать пишущую машинку, никуда не денешься.

На следующее утро чуть свет к нему пожаловал полицейский. Так, мол, и так, Берман, органам правопорядка стало известно, что вы сбросили в реку с Житного моста предмет, идентифицированный как пишущая машинка. Вот повестка, и учтите: не явитесь в назначенное время к судье — под конвоем доставим. Нет, возразил Берман, я в реку машинку не бросал, неправда это! Полицейский разозлился, он не позволит всякому государственную власть оскорблять и про все пропишет в своем рапорте.

Судья был тот же самый, только пожелтее вроде. Он сказал, что с такими неисправимыми типами, как Берман, у него короткий разговор. Берман пытался вставить слово, но судья сказал, что материала и без того с лихвой: загрязнение общественного водоема путем сбрасывания туда предмета, идентифицированного как пишущая машинка, опасность создания аварийной обстановки, вызванная использованием в качестве транспортного средства тележки, нагруженной с превышением установленных норм, умышленная езда по тротуару и так далее. Может, этого недостаточно? — подытожил судья. Берман счел, что вполне достаточно, его приговорили к десятидневному заключению и тут же увели.