Врач прошел с итальянцем в соседнюю комнату и закрыл за собой дверь. Полицейский между тем продолжал писать свой рапорт. Сбившись в кучу, мы не посмели присесть и даже поговорить друг с другом.

Через четверть часа врач распахнул дверь и сказал:

«Господин доктор Штрассер, пройдите, пожалуйста, сюда вместе с молодыми людьми. Вы должны увидеть все собственными глазами».

Мы вошли в небольшое соседнее помещение, где на нарах лежал итальянец, раздетый до пояса. Его спина — это зрелище я никогда в жизни не забуду. Вся в синих, красных, желтых пятнах и шишках, в бесформенных отеках. Повернувшись лицом, Порта окинул нас своим совершенно безучастным взглядом. В его глазах не было ни ненависти, ни боли, словно все вокруг, в том числе шишки на спине, не имели к нему ровным счетом никакого отношения.

«Такое и мне не часто доводилось видеть, — признался врач. — Скажите, какая муха вас укусила? Вы что, совсем обезумели? Прямо как дикие звери».

Стоявший в дверях полицейский повторил:

«Вы что, совсем все обезумели?»

«Вы позвонили в больницу?» — спросил его врач.

«Но тогда придется звонить в Фисп. Это самая близкая больница».

«Пожалуйста. И немедленно. Ему требуется больничный уход».

Когда полицейский ушел, врач спросил еще раз:

«И все же, какая муха вас укусила? Почему вы так с ним обошлись? Ты, например, — и он указал пальцем на меня, — почему ты его избивал?»

«Не знаю, — ответил я. — В тот момент я тоже не знал этого».

«А ты?» — спросил он другого.

Тот ответил: просто потому, что увидел, как итальянца бьют остальные.

«И как вам нравится его спина? И голова?»

Нам нечего было сказать в свое оправдание.

«Один человек на такое не способен, — продолжал врач. — Никто из вас в одиночку не смог бы так его отделать. Но когда все вместе, это куда проще. Не правда ли? Тогда свой разум можно спрятать за спиной других. Тогда любая низость оказывается не только позволительной, но даже необходимой».

Он был прав. Мне тоже трудно было объяснить самому себе, как могло случиться, что мы вдруг перестали контролировать свои поступки. Ведь, когда отправлялись в путь из Цермайджерна, все казалось проще простого. Полицейский объяснил нам, как поймать преступника — вот и все. В сущности, для нас это была прогулка, прогулка, обещавшая развлечение.

«Плохо дело?» — поинтересовался Штрассер.

«Непосредственной опасности для жизни, видимо, нет. Но вероятны всякие осложнения. Поэтому его надо срочно госпитализировать».

Полицейский сказал, что машина «скорой помощи» подойдет с минуты на минуту.

Нам нельзя было там дольше оставаться. Какой смысл ждать, пока прибудет автомобиль. Подавленные, мы медленно вышли на улицу. Я тайком кивнул Порте. Но он, видимо, или не заметил моего приветствия, или сознательно проигнорировал его.

На обратном пути мы все время молчали. Хотелось есть, пить. Все были усталые и расстроенные. Рядом со мной шагал Сильвио. Когда мы миновали городок, я спросил его:

«Думаешь, у нас будут неприятности?»

«Не знаю».

«Надо было его отпустить».

«Видимо, да».

Ему просто не хотелось продолжать со мной разговор. Сзади нас рядом со Штрассером шел Мартин.

Он сказал:

«То, что мы его слегка избили, ничего страшного. Он быстро очухается. Но то, что он не похищал никаких денег, это уже свинство. В таком случае вор все же среди нас. И значит, он помогал нам бить итальянца. Вот Еедь какой гад».

Никто ничего так и не сказал в ответ. По-моему, в ту минуту никого уже не волновало, кто похитил деньги. Разумеется, страшно было представить себе, что вор не только участвовал в избиении итальянца, но и еще шагает сейчас рядом со скорбной, как у всех, миной на лице.

«Теперь можно все начинать заново, — продолжал Мартин, — Но ведь все равно придется выяснять, кто злоумышленник. Иначе подозрение падет на любого из нас».

Сказано справедливо, но никто не сознавался. У нас прошло всякое желание обсуждать эту тему, а когда Мартин спросил Штрассера: «Что теперь будем делать?», тот ответил: «Об этом я еще не думал. И думать сейчас не хочется».

Когда мы добрались до Цермайджерна, в горах наступил вечер. Еще ни разу в жизни я не чувствовал себя таким изнуренным, измотанным и подавленным. Подавленным потому, что именно разговор с Сильвио побудил меня все еще раз продумать и взвесить. Для нас итальянец действительно был аутсайдером, не таким, как все, короче, другим. Он говорил на другом, не таком, как у нас, языке, он отличался от нас по возрасту, был по-другому одет. А другие, хотя мы и считаем их сородичами, нам тем не менее не ровня, они значительно нам во всем уступают. Точно таким же другим всегда был и я в нашем классе. Я ведь это хорошо понимаю, и все же не удержался от участия в избиении итальянца. Почему? Этот вопрос я задал себе, возвращаясь домой. Действительно, почему? Наверно, потому что увидел, как это делают мои товарищи? Может быть. Но главным образом, наверно, потому, что хотел продемонстрировать своим школьным товарищам, что итальянец для меня такой же чужой, как и для них. Тогда я, правда, не очень-то отдавал себе отчет в происходящем, и тем не менее я избивал итальянца в надежде на то, что такая жестокость поможет сократить существующую между нами дистанцию.

— И снова ты преувеличиваешь, — вторгается в разговор Артур. — Тебе это, наверно, доставляет удовольствие. Тебе нравится повторять, я, мол, бедный, остальные — богатые, я — отверженный и т. д. и т. п. Разве кто-нибудь тебе хоть раз давал понять, что ты не из нашего круга?

— Нет. Я уже тебе говорил: никто из вас не давал мне этого понять. И тем не менее я это остро чувствую.

— Потому что это тебя забавляет. Тебе приятно ощущать то, чего на самом деле нет. Ты нравишься самому себе в этой роли, и, если отнять у тебя эту игрушку, ты будешь очень разочарован.

— Оставь ты наконец Петера в покое, — вмешивается в спор Карин. — Всегда ты ищешь ссоры.

— Я не ищу ссоры. Выходит, мне уже и сказать нельзя, что я думаю.

— Оставь нас, пожалуйста, в покое. Ну чего ради ты явился? Я ведь тебя не звала, и вообще я хочу, чтобы Петер продолжил свой рассказ.

Артур умолкает, но не уходит.

— Я думал, — продолжает Петер, — что госпожа Штрассер выйдет нам навстречу, поскольку она давно нас не видела и не имела от нас никаких вестей. Но я ошибся. Стоя у плиты, она не сочла нужным даже повернуться к нам и только пробормотала «добрый вечер».

«Наконец-то! — проговорила она. — Где это вы так долго пропадали? Столько времени о вас ни слуху ни духу».

«Я никак не мог позвонить, — ответил Штрассер. — Столько всего произошло».

«Садитесь за стол, — сказала она. — Ужин уже давно готов».

Мы прошли в столовую. И тут мне показалось, что госпожа Штрассер разглядывает меня особо пристально, так же холодно и таинственно, как накануне. Я умышленно медленно отошел в сторону. Заметив это, она проговорила резко и так громко, что все обернулись:

«Петер, помоги мне, пожалуйста, принести еду! — Она протянула мне ключи и торопливо прошептала: — После ужина я тебя жду на кухне».

Я принес еду и сел на свое место. Все ели молча. Мне бросилось в глаза, что госпожа Штрассер не произнесла ни слова. Это с удивлением отметил и ее муж.

«Разве тебе не интересно, что с нами приключилось?» — спросил он.

Она продолжала жевать, не поднимая головы. Потом глухим голосом спросила:

«И что же с вами приключилось? Удалось поймать Каневари?»

«Не Каневари, а совсем другого. Но тоже итальянца. Его мы сдали в полицейский участок в Зас-Альмагеле. У него тоже оказались деньги».

Госпожа Штрассер подняла голову.

«Деньги? — спросила она и покраснела. — Вы у него забрали деньги?»

«Да нет. Этого мы сделать не могли. Теперь уже точно установлено, что он не вор».

«Значит, это кто-то из нас, — бросил Мартин. — И мы обязательно должны его найти».