Вероятно, он внутренне был согласен с моими действиями, но сам не решался взять в руки железную метлу. Когда я изложил ему свою точку зрения, он добродушно рассмеялся и сказал:

— Ну что ж, работать с этими людьми придется тебе, а не мне!

— Поверь, — возразил я, — они теперь гораздо вежливее и благодарнее, чем раньше.

Если тестя легко удалось убедить в правильности моих распоряжений, то труднее было успокоить Мелани, которая уши мне прожужжала разговорами о милосердии и справедливости. Сначала я пытался терпеливо объяснять ей свои соображения, но это ни к чему не привело. Тогда я, прибегнув к методу ее отца, прикрикнул на нее:

— Оставь же наконец меня в покое со своей болтовней! Что ты понимаешь в делах? Вышивай и веди хозяйство, остальное будь любезна предоставить мне!

В первый раз я говорил с ней в таком тоне, и результат был ошеломляющий. Еще пока я кричал, она вся сжалась в комок и от страха не смела даже моргать. Когда я замолчал, она, тяжело дыша, постояла немного, открыв рот, потом пробормотала:

— Да, извини, пожалуйста! — и выбежала из комнаты.

Удивительный она была человек: обыкновенный, спокойный тон не действовал на нее; она всегда находила, что возразить. Когда же на нее орали, она утихомиривалась и уползала в свою раковину, как улитка, если коснуться ее щупальцев. После этого взрыва она целыми днями не решалась прямо смотреть на меня, смущалась и проявляла беспокойство, когда я входил в комнату. Я уверен, что в недрах ее раболепной натуры жила потребность в хлысте. И когда я это понял, моя жизнь стала намного приятней.

Такой грубостью мне прежде всего удалось придать нашим супружеским отношениям достойную и приемлемую форму. Вначале я сказал себе, что с ней лучше всего будет обходиться как с товарищем и делать вид, словно о других отношениях между нами не может быть и речи. Первые два-три месяца она вела себя сдержанно. Но конечно, я замечал, что моя холодность и умение владеть собой удивляли и в то же время разочаровывали ее: ведь до свадьбы я так часто признавался ей, что она значит для меня больше, чем Бетти.

Нет сомнения в том, что после первых критических лет нашего брака я мог бы без затруднений выплыть в более спокойные воды. Ведь Мелани тогда уже было сорок лет, если не больше. Но я подозреваю, что этот пастор Марбах, с которым она каждую неделю встречалась в благотворительном обществе, рекомендовал ей другое поведение в отношении меня. Кто еще мог бы посоветовать ей это? Она не общалась больше ни с кем, отца же она, безусловно, не спрашивала.

Впрочем, это не важно. Так или иначе, но месяца через два Мелани стала проявлять ко мне весьма неприятную нежность, от которой я не знал, как спастись. Это началось исподволь. Она все чаще подходила ко мне или без всякой причины мне улыбалась. А потом стала брать меня за локоть, когда что-нибудь сообщала. Раз она даже взяла меня за руку и пожала ее. Часто гладила меня по голове, когда я читал газету. Затевала вздорные разговоры, достойные пятнадцатилетней влюбленной девчонки.

— У тебя виски совсем седые. Хочешь, я сосчитаю все седые волоски на твоей голове?

— Нет, — отвечал я, углубляясь в газету. — К чему это?

— Ах, просто так! А вообще, седина тебе к лицу.

— Вот как? — отзывался я, продолжая с интересом читать газету. — Тебе она тоже к лицу.

— Разве у меня есть седые волосы?

Я обычно медлил, прежде чем ответить, надеясь, что она поймет, как досаждает мне подобная болтовня. Потом говорил:

— Конечно, у тебя тоже есть, и достаточно.

— Так сосчитай-ка их!

Подобные разговоры обычно кончались тем, что меня взрывало.

— Ну, скажи-ка на милость, чего ради я буду считать твои волосы? — раздраженно спрашивал я. — Это мне неинтересно.

И уходил.

Однако это не отпугивало Мелани. Как я уже сказал, нормальный тон не производил на нее впечатления. Ее нежности становились все докучливее, и я больше не мог выдержать. Однажды после ужина, когда она даже вздумала поцеловать меня в губы и при этом уткнулась носом в мое лицо, я оттолкнул ее от себя и закричал:

— Оставь эти ребячества! Ты уже в таком возрасте, когда пора выбросить из головы подобную дурь! Неужели ты не видишь, как надоедаешь мне! В каком смешном свете ты себя выставляешь!

Успех был полный. В крайней растерянности она кинулась прочь из комнаты и потом несколько дней не решалась смотреть на меня и явно избегала встреч. И прошло много времени, прежде чем она совсем оправилась и вернулась к своим обычным манерам. И от неприятного заигрывания и поцелуев она с тех пор отказалась, а вскоре научилась избегать даже самых безобидных прикосновений. Я был доволен и не желал ничего менять.

Я почти не задумывался над нашими отношениями, как и вообще никогда не думал о Мелани, если не видел ее перед собой или если она не была почему-либо мне нужна. Лишь теперь, когда я могу спокойно поразмыслить о своей жизни в те дни, мне начинает казаться, что это было не совсем правильно. Наверно, Мелани заслуживала более внимательного к себе отношения, хотя я и не мог подарить ей любовь. Обдумывая теперь все как следует, я вижу, что она всю жпзнь оставалась одиноким человеком, всегда готовым проявить любовь и привязанность, только они никому не были нужны.

Не нужны они были и Теодору, ему — меньше всего. Жизнь здесь, на лоне природы, была ему по нраву. Притом все его баловали. Смышленый мальчик быстро осознал свою власть над взрослыми и широко ею пользовался. С тех пор как он поступил в среднюю школу, он ездил туда поездом, в вагоне второго класса, утверждая, что в третьем всегда отвратительно пахнет мужиками. Правда, я рассказывал ему о своей собственной юности и о том, как я по утрам ездил в город, но он только смеялся и говорил: «Твои родители были бедны. А я не хочу сидеть рядом с детьми твоих рабочих, я думаю, ты меня понимаешь!»

Что можно было на это возразить! В конце концов, для того мне и нужны были деньги, чтобы моему сыну жилось лучше, чем когда-то мне, и я не придавал его пристрастию к роскоши особого значения. Несколько меньше мне нравилось то, что учителя и директор школы жаловались на его поведение. Он ленив, говорили они, и никогда не готовит уроков. Когда ему делают замечания, он отвечает до неприличия дерзко. Товарищам показывает дурной пример. Особенно порицали учителя то, что у него слишком много карманных денег: это, мол, портит характер молодого человека. Я действительно давал Теодору много денег, так как хотел пораньше приучить его бережно обращаться с ними. Возможно, он иногда хвастал ими перед товарищами. Другим обвинениям я просто не верил, о чем и сказал директору.

В результате через полгода мне пришлось отдать сына в частную гимназию, где он мог перебеситься без помех и где его выходки встречали большее понимание. Ему там поправилось, ведь его товарищи тоже были сыновьями богатых родителей и у них тоже водились деньги. Впоследствии он даже был принят в студенческую корпорацию института. Там его приучили к военной дисциплине, чем я был очень доволен.

С Мелани он был в еще худших отношениях, чем раньше. Это было понятно при таком резком различии их характеров. Несмотря ни на какие уговоры, я не мог добиться, чтобы он называл ее матерью. Он отвечал: «Я ее терпеть не могу! Не могу же я говорить «мама» человеку, который мне противен! Об этом не может быть и речи». Он называл ее Мелани и обращался с ней как со служанкой. «Мелани, поди-ка сюда!» Услышав его зов, она все бросала и бежала к нему. «Где моя купальная простыня?.. Где мой портсигар?..» Где то?.. Где другое?..

Мелани помогала ему искать, и, пока она не находила требуемого, он не переставал кричать и понукать ее:

— Не ищи же в ящике! Там, конечно, нет! Да не трогай ты мои вещи, оставь их на месте!.. Что за свинство: мои вещи постоянно перекладывают. Ну, поворачивайся!

Вначале Мелани плакала после таких скандалов и однажды даже пожаловалась мне.

— Нехорошо, — сморкаясь, лепетала она, — что он так со мной обращается. Я ведь забочусь о нем! Что он имеет против меня?