– Басманов! вели отвести его в темницу, но прикажи, чтобы с него сняли оковы и содержали милостиво! – Басманов вывел Леонида в сени, где ожидала его стража, и возвратился к царю, который сидел в размышлении, не переменяя своего положения.

– Что ты заключаешь, Басманов, из всего слышанного?

Басманов пожал плечами.

– Твое дело, государь, судить и решить; наше дело – повиноваться тебе.

– Неужели это истинный царевич? (84). Удивительное дело! Мне самому сделалось страшно, когда говорил этот чернец, – сказал Феодор. Басманов молчал. Царь встал и примолвил: – На тебя вся моя надежда, Петр Федорович. Ступай с Богом и силою оружия разреши все сомнения.

Царь пошел к своей матери, а Басманов отправился к себе в дом.

На Лобном месте толпился народ вокруг соборной церкви Пресвятыя Богородицы, что на рву (85). На паперти стояло множество священников в черных ризах с горящими свечами и со крестами. Двери церкви были отперты. Глухой шум разносился далеко. Народ суетился: одни крестились и клали земные поклоны перед церковью, другие вдали разговаривали между собою. Несколько бояр, проезжая верхом чрез Лобное место, остановились и, сняв шапки, перекрестясь, стали также разговаривать тихо между собою.

Крестьянин подмосковный. Васька! что это такое? Уже не служат ли опять панихиду по царе Борисе Федоровиче, вечная ему память?

Молодой крестьянин. Не знаю, право, я теперь только пришел. Слышно, был крестный ход из Кремля.

Старик. Проклинают собором расстригу Гришку Отрепьева.

Старший крестьянин. Того, что называется царевичем Димитрием?

Старик. Ну, да!

Церковник. А в грамоте-то патриаршей на крестное целование царю Феодору Борисовичу не сказано о Гришке Отрепьеве, а просто не велено хотеть на государство Московское ни князя Симеона, ни злодея, именующего себя Димитрием!

Мещанин. Так, может быть, тот, что называется Димитрием, и не Гришка Отрепьев?

Старший крестьянин. А проклинают-то Гришку!

Младший крестьянин. Видно, что другого-то не смеют проклинать.

Старик. Как его проклинать, когда князья, бояре и половина России уже целовали ему крест и признают царем Московским, сыном покойного царя Ивана Васильевича? У этого Димитрия есть сильное войско, и многие цари и короли идут с ним! Не бойся. Попы-то умны. Они знают, что как он придет в Москву, то достанется добрая острастка тем, которые противились ему да поносили его имя: так вот они и давай проклинать какого-то Гришку Отрепьева!

Старший крестьянин. Неужели он придет в Москву!

Старик. Не знаю, а думаю, что когда царствовать, так в Москве.

Младший крестьянин. А рать-то царская разве пустит его?

Старик. Ведь я сказывал тебе, что у него есть своя рать, а Бог поможет тому, чье дело правое.

Церковник. Вестимо! Если б он был вор и расстрига, то уж давно и праху его не было бы на русской земле! А то видишь, вот и царь Борис, как ни был силен да хитер, а не устоял пред Богом! Книжники толкуют: кровь за кровь, а по Моисееву закону, так за зло и добро платят седмерицею. Царь Борис истек кровью, не помогли и немецкие лекаря. Явное наказание Божие!

Купец. Что это вы, рехнулись, ребята, что ли, что смеете говорить такие слова? Мое дело сторона, а как кто-нибудь крикнет слово и дело, так сгибнете, как черви.

Церковник. А что мы говорим? Ведь то же толкуют и священники и бояре. Послушал бы ты, что рассказывают боярские слуги! Не хотят ни слушать царя, ни служить, а говорят: кончилось-де царство Годуновых, приходит время царства законного!

Купец (крестясь). Господи, твоя воля! До чего мы дожили на святой Руси! Бывало, так и князь, и боярин не смел без страха произнесть святого имени царского, а ныне, так и черный народ толкует, кому быть, кому не быть царем, кто хорош, а кто не хорош. Видно, близко преставление света!

Старик. Будь тот проклят, кто посмеет судить о царе законном, а ведь Годуновы-то не царского племени.

Церковник. Вот что правда, то правда! Посмотри-ка, как они теперь приуныли. У боярина Семена Никитича Годунова ставни заперты, ворота на запоре, и в доме не слышно не только голосу человеческого, но даже лаю собаки. А давно ли он ревел, как бешеный волк, по приказам, да на Лобном месте и кидался на людей, как будто белены объелся. Ах, злодей, сколько он погубил народу с своею проклятой колдуньей!

Старший крестьянин. Говорят, что и мор, и голод были по наваждению этой колдуньи; слышно, что он держит ее на цепи и спускает только при крещеном народе. Сам-то боярин, сказывают, не носит креста.

Старик. Говорят, что она-то возвела и Бориса на царство силою нечистою.

Купец. Недаром перед ней изгибали спину и бояре, и гости именитые! Нечего говорить, а от этого проклятого Семена Никитича не было ни житья, ни покоя на Москве. Сущее пугало! что лучше человек, то враг его.

Старик. Тот же Малюта Скуратов, кровопийца Иоаннов.

Церковник. А сестра кровопийцы кто? Царица Мария Григорьевна, которой нам велено целовать крест.

Старик. Все одного поля ягода! Дай возмужать нынешнему царю, будет то же.

Церковник. Уж коли терпеть, так не от Годуновых.

Старик. Господь Бог сжалился над матушкой Россией. Люди рассказывают, что Димитрий такой ласковый, такой добрый, не казнит даже и врагов своих, и всех милует, как деток, а как приведут к нему пленных, то делится с ними последним, да горько плачет, что напрасно проливается кровь христианская за Годуновых! Уж что ни говори, а законный царь все-таки отец; от него и горе терпеть так не тошно. Дай Бог нам увидеть царское племя на царстве!

Все. Дай Бог!

Купец. Тише! вот бояре подъезжают к нам. Их слушай, а сам молчи, а не то как раз свалят свою вину на беззащитного.

Воевода Петр Федорович Басманов сидел один в комнате в своем доме, в Китае-городе, и при свете лампады перебирал бумажные свитки, выкладывая на счетах число воинов из каждой области. Вдруг постучались у ворот. Верный слуга отпер, и чрез несколько минут вошел в избу брат боярина окольничий Иван Федорович Басманов, бросил шапку на скамью, присел и сказал:

– Худо, худо, брат! Какой-то бес обуял сердца и умы. Нет ни согласия, ни усердия между боярами, и они, как конь без узды, мечутся без дороги, чрез пень и колоду, сами не зная куда! Бывало, никто не смел пикнуть противу воли царской, а ныне так все судят да рядят, и в каждом доме завелась Дума. Князь Федор Хворостинин был на пиру у князя Никиты Трубецкого и порассказывал мне такие вещи, что верить не хочется!

– Беда государству, когда что голова, то совет, что сердце, то воля! – возразил Петр Федорович. – Если нет силы, которая бы могла держать на привязи страсти и управлять умами, царство рушится. Теперь нет этой силы!

– Бояре взбеленились! – сказал окольничий, – так и ревут: не хотим Годуновых! Правда, надоел нам царь Борис, но пуще надоели его гордые, бестолковые и свирепые свойственники. Ведь один Семен Никитич стоит татарского набега, чумы, голода и пожара. Ну где тут видна мудрость царя Бориса, чтоб держать при себе этакого злодея? Поневоле народная любовь простынет, когда такая льдина заграждает путь к престолу. Как бы то ни было, но что посеяли, то и выросло. Молчали, терпели, а теперь вдруг завопили и разбрелись в разные стороны.

– Как обыкновенно стадо без пастыря. Царь Федор Борисович умен не по летам, привык к делам государственным, присутствуя в Думах с отрочества, добр, великодушен и научен книжным познаниям, но этого мало, чтоб царствовать в нынешнее время: надобно иметь сердце львиное и волю железную, чтоб управлять таким царством, как Россия. Такое обширное государство, как наше, должно иметь одну волю, одну душу. Один взгляд царский, как солнце, должен разгонять тучу и водворять свет и тишину. При всех своих похвальных качествах Федор Борисович не имеет одного, и притом самого необходимого, – твердости душевной. Он слаб духом, а слабый цвет заглохнет в дурной траве. Его окружают Годуновы, ненавистные народу, злые и неспособные к делам великим. Я советовал ему удалить их всех: он не хочет, итак, не моя вина, если случится несчастье!