Басманов бросился на землю и пред святыми иконами поклялся страшною клятвою служить верно царю законному и царице матери.

– Петр Федорович! – сказал царь, – не как от слуги, но как от верного друга требую от тебя советов. Скажи откровенно, смело, что я должен сделать, чтоб привлечь любовь моего народа. По несчастью, уверился я, что есть много недовольных правлением моего родителя, хотя он любил Россию и всегда помышлял и трудился для ее блага!

– Государь! Народ всегда расположен любить царя, – сказал Басманов, – и ничего нет легче для царя, как приобресть любовь народную. Вся трудность и вся мудрость царствования состоит в выборе мужей, которым вверяется исполнение воли царской и которые допускаются к доверенности государя. Выбор вельмож есть гласная исповедь Царя – мерило, которым народ измеряет любовь царскую к себе и воздает царю своею любовью. Ненавистный народу вельможа, облеченный властью или пользующийся доверенностию царя, гасит в сердцах народа любовь и приучает не любить всякое величие. Напротив того, вельможа, любимый народом, насаждает и утверждает любовь к царю. Государь! один человек обманывается, но целый народ хотя видит иногда неправедно, но чувствует всегда прямодушно. Мудрыми и добрыми вельможами держится царство и питается любовь народная к престолу. Родитель твой на смертном одре завещал тебе быть правосудным. Помни же, государь, что сказано в Писании: "Яко не отринет Господь людей Своих, и достояния Своего не оставит: дондеже правда обратится на суд, и держащий ея вси прави сердцем" (81).

– Познаю мудрость твоих советов, но как мне взяться за это великое дело? Знаю, что есть много недостойных судей и вельмож. Избрать новых – надобно отставить старых, а это произведет ропот и будет походить на то, будто я не уважаю воли и выбора моего родителя.

– Роптать будут одни злые, а ропот злых есть похвальная песнь царю. Не вдруг надобно приниматься за дело, но постепенно. Начни с самых ненавистных народу.

– Кого же ты почитаешь более ненавистным?

– Государь, прости смелости моей: свойственников рода твоего – Годуновых!

– Помилуй, Петр Федорович! – воскликнул царь, всплеснув руками, – осуждая на опалу род мой, я произнесу приговор противу самого себя. Это невозможно!

– Государь! у царя нет родни, а все – слуги его. Он превыше всего земного: пред лицом его нет ни первого, ни последнего.

– Я не могу подвергнуть опале моего рода! – повторил Феодор.

– Не подвергай опале, но удали некоторых из них от дел, – сказала царица. – Прежде всего надобно помышлять о благе неродном, и если для этого надобны жертвы, избери ненавистных, неправосудных.

– Некоторых… согласен! – сказал Царь, потупив взоры.

– Чтоб не противиться воле твоей, государь, отступаюсь от моего совета и все предоставляю времени. Но прошу тебя, для блага рода твоего, удали от всех дел боярина Семена Никитича Годунова. Сердце его ожесте, аки камень, стоит же аки наковальня неподвижна (82). Об нем поистине можно сказать, что воспел царь-пророк в псалме: "Люди твоя усмириша, и достояние твое озлобиша. Вдовицу и сира умориша, и пришельца убиша" (83). Удаление Семена Годунова будет пир для народа, и все в радости воскликнут: "Господи, силою Твоею возвеселится царь!"

– На это согласен и с радостью исполню дело, угодное тебе, Петр Федорович. Я просил еще родителя моего отставить от дел этого ненавистного человека. Радость его – плач народный, пища – слезы и кровь, забава – угнетение! Да не является он никогда пред царские мои очи и да не узрит никогда светлого моего престола. – В это время истопник дворцовый тихо постучался у дверей. – Узнай, Петр Федорович, что там такое? – сказал царь.

Басманов вышел и чрез несколько времени возвратился с бумагою.

– Гонец от войска, – сказал боярин и подал письмо государю. Царь стал читать, и вдруг краска заиграла на его лице, глаза воссияли радостью.

– Федор Шереметев поймал в Ельце Гришку Отрепьева и прислал ко мне окованного в цепях. Он здесь, на дворе! – сказал Федор.

– Как, он пойман? – воскликнул Басманов.

– Слава Богу, слава Богу! – сказала царица, крестясь.

– Ах, Боже мой! я боюсь смертельно: не козни ли это чародея? Уйду, страшно! – воскликнула царевна Ксения.

– Не бойся, сестрица, – примолвил царь. – Сам Бог предает нам в руки нашего злодея. Слава Богу, слава Богу! Ах, как жаль, что родитель мой не дожил до этого!

– Если б злодея поймали при его жизни, то, верно, с ним не приключилась бы и лютая болезнь, – сказала царица. – Он погиб от расстриги! Сердце-вещун говорит мне это.

– Теперь все узнаем, – сказал царь. – Петр Федорович! Вели сей час привести злодея в нижнюю палату: мы сами его допросим. Не надобно разглашать этой вести, пока мы не поговорим с пленником. Пристава, который привез его, также задержи во дворце.

Царь Феодор сидел на скамье в нижней палате, а возле него стоял Басманов с мечом при бедре, с ножом в золотых ножнах за поясом. Дверь отворилась, и два воина ввели чернеца, окованного тяжкою цепью по рукам и по ногам. Волосы его были всклочены, впалые глаза и бледное лицо обнаруживали утруждение и бессонницу; одежда покрыта была пылью и грязью. От слабости и усталости он едва держался на ногах. Чернец поклонился государю, а воины вышли за двери.

– Ты Гришка Отрепьев, назвавшийся Димитрием-царевичем? – спросил царь.

– Нет, – отвечал чернец. Царь значительно посмотрел на Басманова, который сказал ему тихо:

– Это другое лицо! Те, которые видели самозванца, описывают его иначе.

– В грамоте Шереметева ты назван Гришкою Отрепьевым, – возразил царь.

– Это ошибка, которую я объяснил на месте, но мне не внимали, – отвечал чернец.

– Кто ж ты таков? – спросил царь.

– Я чернец Чудова монастыря Леонид из рода Криницыных.

Царь печально опустил голову на грудь, потом жалостно посмотрел на Басманова.

– Из розыскного дела я помню, что ты бежал из Москвы с Гришкою во время посольства Льва Сапеги, – сказал Басманов.

– Так точно: я ушел из Москвы с Димитрием-царевичем, который в то время принял на себя название Григорья Отрепьева.

– Как ты смеешь пред царем называть царевичем обманщика и самозванца! – сказал грозно Басманов.

– Пред царем, как пред Богом, должно говорить правду, – отвечал Леонид – Хотя Димитрий не венчан на царство, но он истинный сын Иоаннов.

– Злодей! – воскликнул Басманов.

– Потише, Петр Федорович, – примолвил царь, – станем расспрашивать по порядку. Почему тебя приняли за Гришку Отрепьева?

– Я назвался сим именем в Польше, чтоб избегнуть преследования одного могущественного рода, которого мщение возбудил я, быв еще в мирянах и проживая в Киеве, где я воспитывался. Расставшись с царевичем Димитрием, который нанес мне кровную обиду и погубил названную мою сестру, дочь моих благодетелей, я проживал в Киеве под именем Григория Отрепьева и наконец пожелал возвратиться в Россию под своим настоящим прозванием. Лазутчики известили русских воевод, что чернец, называвшийся Отрепьевым, перешел чрез русский рубеж. Меня схватили в Ельце, где я укрывался, и прислали в Москву, не веря моим показаниям.

– Итак, самозванец нанес тебе кровную обиду, погубил твою сестру – и ты веришь, что он истинный царевич? – сказал царь.

– Частных дел не должно смешивать с общественными. За обиду, нанесенную мне, и за все злодеяния Димитрия накажет его Бог правосудный. Но всякое личное мщение противу сына помазанника Божия отягчило бы совесть мою неизгладимым грехом. Терплю и покоряюсь судьбе!

– Чем же ты убедился, что этот человек истинный царевич Димитрий? – спросил царь.

– Приметами телесными, крестом, данным ему при рождении, находящимися у него бумагами, а более нравом и свойствами души Иоанновой. На устах Димитрия мед убеждения, в сердце смелость львиная; душа его закалена, как сталь. Государь! выслушай меня терпеливо. Быть может, я кажусь тебе преступником, но клянусь Богом всевидящим, что не вероломство, не измена обитают в душе моей, а истина и любовь к отечеству, любовь к царскому роду. Знаю, что признающих Димитрия сыном Иоанновым называют изменниками, предателями, клятвопреступниками. Я, напротив того, сомневаюсь, чтоб в целом царстве был один русский, особенно из духовного чина, который бы, зная, что Димитрий обманщик, пожелал признавать его царевичем. Надобно быть вовсе безумным, чтоб при крепком правлении отца твоего, покойного царя Бориса Федоровича, можно было подумать, будто беглый монах-расстрига ниспровергнет престол, утвержденный выбором народным и крестным целованием целой России! Какой бесстыдный упал бы к ногам презренного обманщика, зная гнусность его поступка? Какой дерзновенный осмелился бы соединить участь свою с судьбою беззащитного бродяги без роду и племени, которого можно было бы уличить в самозванстве при первом воззрении на него? Какой бессмысленный осмелился бы назваться царевичем пред лицом целого мира и России, при жизни своих дядей и стольких живых свидетелей. Нет, государь, не обвиняй ни меня, ниже кого-либо из россиян в измене, в разврате, в забвении страха Божия. И если даже обман существует, то виною нашей доверенности к царевичу есть чувство похвальное: любовь к царскому роду. Но кто видел, кто говорил с Димитрием, тот не сомневается в истине его царского происхождения. С пером, с мечом, с речью на языке он превыше всех его окружающих! Жаль, что качества души не соответствуют уму и храбрости: но это воля Божия, и не нам осуждать нашего господина! Если б я не был убежден, что он истинный царевич, не носил бы я цепей этих, и злодей, губитель сестры моей, давно был бы в сырой земле! Казни меня, государь, но не почитай ни изменником, ни вероломным. Чту и люблю тебя более Димитрия, ибо знаю твои добродетели, но злодея моего признаю истинным царевичем. Царь задумался.