Там еще лежало Димитриево тело окровавленное, и на теле нож убийц. Злосчастная мать, родные и все добрые граждане плакали горько. Шуйский с изъявлением чувствительности приступил ко гробу, чтобы видеть лицо мертвого, осмотреть язву; но Клешнин, увидев сие ангельское, мирное лицо, кровь и нож, затрепетал, оцепенел, стоял неподвижно, обливаясь слезами; не мог произнести ни единого слова: он еще имел совесть! Глубокая язва Димитриева, гортань, перерезанная рукою сильного злодея, не собственною, не младенческою, свидетельствовала о несомнительном убиении: для того спешили предать земле святые мощи невинности; митрополит отпел их – и князь Шуйский начал свои допросы: памятник его бессовестной лживости, сохраненный временем как бы в оправдание бедствий, которые чрез несколько лет пали на главу, уже венценосную, сего слабого, если и не безбожного человекоугодника! Собрав духовенство и граждан, он спросил у них: каким образом Димитрий, от небрежения Нагих, заколол сам себя? Единодушно, единогласно – иноки, священники, мужи и жены, старцы и юноши – ответствовали: царевич убиен своими рабами, Михаилом Битяговским с клевретами, по воле Бориса Годунова. Шуйский не слушал далее, распустил их; решился допрашивать тайно, особенно, не миром, действуя угрозами и обещаниями; призывал, кого хотел; писал, что хотел – и наконец вместе с Клешниным и с дьяком Вылузгиным составил следующее донесение царю, основанное будто бы на показаниях городских чиновников, мамки Волоховой, жильцов или царевичевых детей боярских, Димитриевой кормилицы Ирины, постельницы Марьи Самойловой, двух Нагих: Григория и Андрея Александрова, – царицыных ключников и стряпчих, некоторых граждан и духовных особ: "Димитрий в среду мая 12 занемог падучею болезнию; в пятницу ему стало лучше: он ходил с царицею к обедне и гулял на дворе; в субботу, также после обедни, вышел гулять на двор с мамкою, кормилицею, постельницею и с молодыми жильцами; начал играть с ними ножом в тычку и в новом припадке черного недуга проткнул себе горло ножом, долго бился о землю и скончался. Имея сию болезнь и прежде, Димитрий однажды уязвил свою мать, а в другой раз объел руку дочери Андрея Нагого. Узнав о несчастии сына, царица прибежала и начала бить мамку, говоря, что его зарезали Волохов, Качалов, Данило Битяговский, из коих ни одного тут не было; но царица и пьяный брат ее, Михайло Нагой, велели умертвить их и дьяка Битяговского безвинно, единственно за то, что сей усердный дьяк не удовлетворял корыстолюбию Нагих и не давал им денег сверх указа государева. Сведав, что сановники царские едут в Углич, Михайло Нагой велел принести несколько самопалов, ножей, железную палицу, вымазать оные кровью и положить на тела убитых, в обличение их мнимого злодеяния". Сию нелепость утвердили своею подписью Воскресенский архимандрит Феодорит, два игумена и духовник Нагих, от робости и малодушия; а свидетельство истины, мирское, единогласное, было утаено: записали только ответы Михаила Нагого, как бы явного клеветника, упрямо стоящего в том, что Димитрий погиб от руки злодеев.

Шуйский, возвратясь в Москву, 2 июня представил свои допросы государю; государь же отослал их к патриарху и святителям, которые, в общей думе с боярами, велели читать сей свиток знатному дьяку Василью Щелкалову. Выслушав, митрополит Крутицкий Геласий встал и сказал Иову: "Объявляю Священному собору, что вдовствующая царица в день моего отъезда из Углича призвала меня к себе и слезно убеждала смягчить гнев государев на тех, которые умертвили дьяка Битяговского и товарищей его; что она сама видит в сем деле преступление, моля смиренно, да не погубит государь ее бедных родственников". Лукавый Геласий – исказив, вероятно, слова несчастной матери – подал Иову новую бумагу от имени городового углицкого приказчика, который писал в ней, что Димитрий действительно умер в черном недуге, а Михайло Нагой пьяный велел народу убить невинных… И собор (воспоминание горестное для церкви!) поднес Феодору доклад такого содержания: "Да будет воля государева! Мы же удостоверились несомнительно, что жизнь царевича прекратилась судом Божиим; что Михайло Нагой есть виновник кровопролития ужасного, действовал по внушению личной злобы и советовался с злыми вещунами, с Андреем Мочаловым и с другими; что граждане углицкие вместе с ним достойны казни за свою измену и беззаконие. Но сие дело есть земское: ведает оное Бог и государь; в руке державного опала и милость. А мы должны единственно молить Всевышнего о царе и царице, о тишине и благоденствии народа!" Феодор велел боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михаила Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню святого Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с великою честию; а граждан тамошних, объявленных убийцами невинных, казнили смертию, числом около двухсот; другим отрезали языки; многих заточили; большую часть вывели в Сибирь и населили ими город Пелым, так что древний, обширный Углич, где было, если верить преданию, 150 церквей и не менее тридцати тысячи жителей, опустел навеки, в память ужасного Борисова гнева на смелых обличителей его дела. Остались развалины, вопия к Небу о мести!

Иезуиты XVII века. Нунций. Современная римская политика. Ночное совещание. Привидение.

"В знаменитом городе Львове, древней столице русского князя Льва Даниловича, поныне существует огромное здание с темными, закопченными наружными стенами, со множеством мрачных переходов и несколькими четвероугольными дворами. Это коллегиум Иезуитского общества (1), бывшего всемогущим в XVI и XVII веках.

Несколько дней сряду происходила суматоха в коллегиуме. Чистили комнаты, сметали пыль с картин, снимали чехлы с мебелей, нагружали кладовые лучшими съестными припасами и в погребе отыскивали драгоценнейшие вина, подарки богатых панов польских. Наконец наступил ожидаемый день. Все патеры собрались в рефекториуме (2), а ученики коллегиума в авле (3). Вдруг прискакал от городских ворот посланец и, слезая с лошади на среднем дворе, громко воскликнул:

– Нунций едет!

– Нунций едет! – раздалось во всех углах коллегиума. Ректор коллегиума патер Левицкий вышел с отцами иезуитами на улицу. Они стали в ряд перед вратами церкви по правую сторону, а по левую выстроились воспитанники под предводительством префекта школ патера Красовского и патеров красноречия и математики (4). Два лучшие ученика, укрываясь позади своих товарищей, перечитывали тетрадки, готовясь произнесть приветственные речи на латинском и итальянском языке. Отцы иезуиты в одежде их ордена – черных сутанах (5), в черных шелковых мантиях, висящих до земли, в черных бархатных беретах – стояли скромно, сложив на груди руки, потупив взоры. Ученики разделялись на светских и духовных; последние были в единообразной одежде – черных сутанах и в коротких черных плащах, с открытою головою. Народ толпился кругом и с умилением взирал на отцов иезуитов, пользовавшихся уважением и доверенностью всех добрых католиков.

Наконец показался ряд повозок. Шесть дюжих коней везли огромный рыдван, висевший на цепях. В нем сидел нунций, или посол папский при польском дворе, Клавдий Рангони, епископ Реджийский. Он был в епископской одежде – фиолетовой шелковой сутане, в коротком испанском плащике, на голове имел берет красного цвета. Смиренно перебирая четки, нунций благословлял толпящийся народ. Напереди сидел духовник нунция, итальянский монах Капуцинского ордена в суконной рясе бурого цвета; голова его покрыта была капюшоном рясы. В другом рыдване сидели рядом два иезуита: патер Голынский, любимец, советник и духовник короля Польского, и патер Скарга, придворный проповедник, знаменитый в то время своим красноречием, усердием к распространению католической веры и жестокими выходками в своих проповедях противу иноверцев, которыми Польша тогда была наполнена. В нескольких бричках ехали слуги и повара нунция с запасом вина, сластей и съестного.