— Да, — сказал сапожник, — пожалуй. Хотя скука для нас — вещь новая. И не зависит она, как мне кажется, от времени года. Конечно, зимой сюда к памятнику при-езжает меньше народу. Хотя, случается, приезжают. Памятник старины — забава для лета, для отпускников… Вы — тоже в отпуску?

— Да, — ответил молодой человек. — Сначала собирались за границу, но потом решили поездить здесь, у себя по стране. Мы уже побывали в Сконе и теперь едем к Эстерсуниу.

— И вы особо интересуетесь памятниками старины? — спросил сапожник, сам не зная, почему он задал этот странный вопрос.

— Особо мы ими не интересуемся. Смотрим все, что есть. Не так уж много в нашей стране достопримеча-тельностей. И здесь, в лесу, встретить памятник старины мы не ожидали.

Сапожник пристальнее взглянул на молодого человека. Потом сказал:

— Вы насчет лесов не думайте… Леса запросто могут отвести глаза кому угодно. В них много чего есть. Взять хотя бы наши большие города — они все находятся в лесу. Кроме Мальме в Сконе.

— Может быть, — сказал молодой человек, с удивлением взглянув на сапожника, который вдруг стал напоминать птицу, готовящуюся вспорхнуть в воздух. Сапожник отчаянно махал вытянутыми руками.

Сапожник махал руками по очень простой причине. Ему не хватало воздуха. Он помогал движениями рук работе своих легких.

И куда его черт понес? Он только что — и ведь никто его не заставлял — указал приезжим на камни от дома старого Фрея и сказал, что это — памятник старины. Он помнил дом, что стоял здесь, хотя не мог помнить самого Фрея. Но дом и жену Ингве Юсефу он хорошо помнил с раннего детства. Старуха дожила до ста трех лет и умерла, когда сапожнику было семь лет, а Эриксону и Эману — по десять. Их отцы общались с Ингве и рассказывали детям все, что сами слышали от Фрея о его жизни в девятнадцатом веке и что сам Фрей, в свою очередь, слышал от своих дедов о происходившем здесь в восемнадцатом и семнадцатом веках.

Вчерашний день у Выселок был долгий. Это только завтрашнего дня у них не было.

— Вы плохо себя чувствуете? — спросил молодой человек.

— Ничего, — сказал сапожник, — пройдет. Иногда мне не хватает воздуха. Трудно дышать. Я ведь немолодой, а своя болячка у каждого есть. Пойду домой. А вы, давайте, смотрите, если вам интересно.

— Мы пойдем с вами, — сказал молодой человек. — Мы оставили машину на лесной дороге. Может, она загораживает проезд.

— Вряд ли загораживает. Загораживать проезд тут некому.

— Откуда вы знаете, может, еще кому-то захочется взглянуть на памятник? Погода прекрасная, и проехать можно. Хотя мы про это не знали. На указателе, том, что на шоссе, не проставлено расстояние до памятника. А должно бы стоять. Вам бы это тоже не помешало. Люди знали бы дорогу на хутор.

«Сорву-ка я этот чертов указатель», — подумал про себя сапожник.

Они отправились обратно к мастерской Густафсона, и, когда проходили мимо летнего коровника, на глаза молодой женщине попался незнакомый предмет — косовина с приспособленным вместо деревянной ручки коровьим рогом.

— Что это? — спросила она.

— Это — косовина, — объяснил сапожник. — Палка для косы.

Женщина озадаченно смотрела на палку. Вещь эта была удивительная, ни на что не похожая.

— Красивая штука, — сказала она. Молодой человек тоже заинтересовался.

— Вы не продадите ее нам? — спросил он.

— Не знаю, — сказал сапожник. — Это — вещь Эриксона. Спросите у него! Да и к чему она вам? Уж покупать, так с косой.

— Нет, — сказала женщина, — она и так красивая. Особенно из-за рога. Смотрите, какой он гладкий!

— За рог удобнее держаться, чем за дерево, — сказал сапожник.

— Так вы думаете, этот самый Эриксон нам косовину продаст?

— Думаю, продаст, — сказал сапожник.

— Хотя, кто его знает, — вдруг добавил он, — Эриксон любит старые вещи.

— Вы не спросите его от нашего имени, может, он продаст нам ее за двадцать пять крон?

— За сколько? — переспросил сапожник. — Хорошо, я спрошу.

И спросил.

Эриксон вытянулся на стульчике, как старая сухая жердь. Он едва сумел выдавить из себя согласие. Ему отдали деньги, после чего молодые люди поблагодарили всех и ушли.

— Вот это да… — только и сказал Эриксон.

— Чудно, ничего не скажешь, — засмеялся сапожник. Эман не сказал ничего. Двадцать пять крон за старую косовину!

— Пошли сорвем указатель! — предложил сапожник. — Я задыхался, когда рисовал его, вот и напутал.

Старики немного подумали.

— Пускай остается! — сказал вдруг Эман.

— Да, пусть сидит себе на столбе! — подтвердил Эриксон. — Деньги эти мы истратим на общество, а сейчас отложим их в отдельный ящик в твоей мастерской.

— А если кто еще приедет и будет спрашивать, где памятник?

— Ты о чем, о могиле Ингве?

— Мы знаем, где она.

— Проводим!

Людей, которые свое отработали, ничем не удивишь, Их можно застать врасплох, испугать, ошеломить, но удивиться их заставить нельзя.

Свое удивление они прячут под долгой молчаливой улыбкой. Затем оно, как и все остальные переживания стариков, переходит в чувство усталости.

Именно усталость и почувствовали обитатели Выселок в тот день, в воскресенье, после того, как новый почтовый ящик сыграл шутку с молодыми людьми, пустившимися на розыски памятника старины. Шутку, конечно, сыграл с ними не почтовый ящик и не выставленный над ним указатель, а сами старики. Это они обманули молодых людей, выдав им за памятник старины развалины дома и продав негодную старую палку.

Все это так. Но, с другой стороны, они свою косовину никому не навязывали. Молодые люди сами предложили купить ее за двадцать пять крон. И никакого особого ущерба, как кажется, при этом не понесли. Напротив, они даже обрадовались.

Эман и Эриксон молча улыбались. Внешне они ничем не выказали своего отношения к выходке сапожника, словно она их не касалась.

Но они и не одобрили его желания снять указатель. Наоборот, сказали, чтобы тот оставался на своем месте.

Спрашивается, почему?

Отчасти потому, что они не верили, чтобы шутка сапожника повлекла за собой какие-то серьезные последствия.

И еще, может быть, потому, что вообразили: на руки им сдали крупный козырь.

Они сидели теперь с этим крупным козырем на руках и собирались пустить его в ход, чтобы подтвердить самим себе: они еще живы, они еще на свете есть.

Естественно, они могли бы разъяснить молодым людям идею Эльны — сказать им, когда те спросили о памятнике старины, что такой памятник в округе имеется.

И не один и не два, а три. Вот они, памятники, — сидят за столом и пьют кофе.

Памятники — они сами.

Но они этого не сказали.

Больше того, за негодную старую палку, которую все равно выбросили бы или сожгли в печке, старики получили с молодых деньги.

То, что для них было негодным старьем, в глазах молодых имело ценность именно из-за своей старости и рукодельности, ведь они не собирались пользоваться той штукой, которую купили, да и само ее предназначение представляли себе весьма смутно.

У современной молодежи завелись деньги. И странные увлечения.

Все эти вопросы требуют ответа, но было бы бессмысленно спрашивать его со стариков, которые, как было сказано, устали и улеглись после обеда немного отдохнуть. Впрочем, они делали так всегда, не только в этот день.

Эриксон прилег на деревянную лавку у себя на кухне, а Эман захрапел в своей комнате. Эльна смотрела по телевизору повтор вчерашней передачи, и только один Густафсон лежал без сна и покоя в своей комнатке на чердаке.

В отличие от крестьян, у него всегда был хороший сон, но в этот день Густафсона охватило непривычное беспокойство.

Беспокоился же он по той простой причине, что вслед за воскресеньем должны были наступить будни.

Следующий день был понедельник — первый понедельник в жизни Густафсона, когда дверь его мастерской будет закрыта для посетителей или, по крайней мере, для их поношенной обуви.