— Ты не сказал сапожнику, что мы не женаты? — спросила Анита.

— О чем ты? Я уже не помню, что ему говорил. Я столько выпил, что ничего не соображаю.

— Эльна сказала, что мы не должны говорить об этом сапожнику. Он бы нас не понял.

— А как узнала об этом Эльна?

— Мы не носим колец.

— Разве мы их не носим? Тогда я срочно займусь превращением фургона в пару колец.

— Ты хочешь на мне жениться?

— Ты рехнулась? Нам же понадобятся кольца.

Петтерсон остановился на дороге.

— Черт возьми, ну что прикажешь им делать! — сказал он. — У меня прямо перед глазами стоит эта картина, как они все четверо цепляются за угол дома, чтобы их не уволокли туда, куда они совсем не собираются.

— О чем ты говоришь?

— А ты считаешь, что они еще смогут здесь протянуть?

— Смогут. Смогут, пока у них есть Эльна.

— А потом?

— Потом я не знаю.

Анита пошла быстрее, за ней заторопился и Петтерсон. Он немного опьянел.

— Если бы я мог, я запретил бы эту тишину. Она, как… как бесконечная периодическая десятичная дробь, вот!.. Хотя с моим слухом запретить тишину непросто… Юсефа и ее двадцать детей будут сниться мне всю жизнь… Я не говорю уж о самом Ингве… Хотя я люблю его! Это я один люблю его!.. Разве ты не понимаешь, Анита, — я сообразил. Кто-то придет к ним, чтобы опоясать их чресла и увести туда, куда они не хотят.

— Ниссе, очнись! — сказала Анита. — Тебя дурачит лес. Держись за мою руку, городской мальчик, держись крепче, чтобы тебя не переехала машина! Мы уже у шоссе.

— Это шоссе, — бормотал Петтерсон, — это та самая узкая дорожка, о которой столько говорится в писании… Давай найдем дорогу пошире — ту, по которой идут нечестные, но страстные натуры!.. Закинь камеру на заднее сиденье, и поехали!

Петтерсон еще раз взглянул на озеро.

— Прощай, море Тиберия! Прощай, Око Ингве Фрея!

Анита завела машину и медленно подкатила ее к шоссе.

— Все-таки мы неплохо провели здесь время, — сказала она. — Мы хорошо погуляли. Я успела даже посадить земляничное пятно на платье… Поехали?

— Остановись! — вдруг закричал Петтерсон. — Остановись сейчас же!

Машина остановилась.

— Мы ничего не забыли? — спросил Петтерсон.

— Нет, кажется, ничего. Всё при нас.

— Скажи-ка мне быстро, Анита, когда любишь, какое еще возникает чувство?

— Не знаю. Наверное, чувство ревности. Да, сразу же возникает ревность.

— А против ревности есть только одно средство, — сказал Петтерсон. — Нужно спрятать от чужих глаз того, кого ты любишь… Мы все-таки кое-что забыли… Да выходи, выходи! Поможешь мне снять указатель, который поставил сапожник.

Петтерсон и Анита вышли из машины и общими усилиями сорвали крепко прибитую к столбу стрелку.

— Мы возьмем ее с собой. Повесим ее над кроватью, — сказал Петтерсон. — И никому не скажем, от-куда она у нас взялась.

С указателем под рукой Петтерсон перешел черен дорогу и взглянул на странное сооружение, которое сапожник считал своим почтовым ящиком.

Он взглянул на объявление сапожника: БОЛЬШЕ РАБОТУ НЕ ПРИНИМАЮ.

Он долго смотрел на надпись, словно не понимал, что эти слова означают.

Потом вернулся к машине, бросил указатель в багажник и сел рядом с Анитой.

— Поехали! — коротко сказал он. — Ну и лето выдалось!

Человек, который свое отработал, забылся у себя на чердаке неспокойным послеобеденным сном.

Ему кое-что приснилось.

Ему снилось, что свое он еще не отработал. Он сидел в мастерской, и вся она была завалена поношенной обувью, которую ему предстояло починить. Работа была срочная, и сапожник трудился в поте лица своего. Он стучал молотком, забивал гвозди, шил иглой, резал то хорошую натуральную кожу, то искусственную, то сырую резину, то картон, то пробку. Он чинил ботинки, наделяя их скрипом, или, наоборот, устраняя в них скрип. Люди, собравшиеся со всей округи, толпились босые у его мастерской и терпеливо дожидались своей обуви. А сапожник сражался то с детской обувью, то с грубой рабочей обувью, то с нарядными дамскими туфлями всевозможных видов: от простых с застежкой — до тонких модельных с позолотой на коже.

Сапожник спал, а пальцы его рук самопроизвольно шевелились, и проснулся он усталым и выдохшимся. Спина у него вспотела, и он подумал, что надо бы сменить на себе нижнее белье.

Он лежал и глядел на потолок.

Ему и раньше доводилось чинить во сне уже починенную днем обувь. Он привык, что не только дни, но и ночи его состояли из одной и той же работы.

Правда теперь, когда он свое отработал, чинить обувь во сне показалось ему крайне обидно.

Нужно найти какое-то новое, желательно, как можно более утомительное занятие, чтобы и подсознание ею примяло и усвоило тот неопровержимый факт, что мастерскую он закрыл навсегда.

Только что ему придумать?

Сапожник сел на кровать и просидел так несколько минут. Он посмотрел на часы.

Стрелки показывали четыре часа после полудня. Чувствовалось, что перед тем, как лечь, он крепко выпил Нужно было выйти прогуляться. Сапожник взглянул в окно. Погода стояла все та же, серая и унылая, но дождя не было. Можно выйти и погулять.

Он мог бы пойти к озеру поболтать с Петтерсоном и Анитой. Эльна еще спала, а больше на Выселках сейчас никого не было.

Сапожник сменил на себе белье, оделся и причесался. Потом он спустился по крутым неудобным ступенькам вниз и вышел наружу через парадную дверь.

Наверное, ему стоило бы переодеться в выходную одежду, ведь он шел к шоссе. Но, так как он все же шел не к шоссе, а к озеру, переодеваться в выходную одежду было ни к чему. Правда, он шел еще за свежей газетой. Он шёл, следовательно, к своему почтовому ящику и к озеру. Сапожник запутался.

Он медленно приблизился к опушке леса. Проходя мимо коровника, он вспомнил, что куры Эмана наверняка остались некормлены, взял косу, скосил немного свежей травы и бросил ее курам.

Потом, опершись на косу, он долго стоял на одном месте. Он глядел на поле за коровником, подмечая, что оно стало зарастать.

Лес оказался быстрее и, главное, упрямее, чем Эриксон и Эман. Трава на этом поле, видно, совсем не заинтересовала Виклунда, а, оставив на таком поле траву, защититься от наступления леса было невозможно.

Дренажные канавы по краям поля уже поросли молодыми березками, осинками, ольхой и ивняком.

Виклунда тоже можно было понять. Трава здесь росла ни на что не годная. В основном один татарник, копытник да ромашка.

Сапожник вышел на поле. Он вглядывался в него, вслушивался.

Над татарником и ромашкой должны бы порхать желтые и голубые бабочки. В цветках должны бы жуя£ жать шмели и пчелы.

С каких пор пропали здесь бабочки, шмели и пчелы.

Сапожник повернулся, пошел обратно и поставил косу на место у стены коровника. Он снова повернулся и пошел по тропинке в лес.

Он медленно шел к своему почтовому ящику.

Немного не дойдя до шоссе, он остановился, наклонил голову набок и прислушался. Он услышал белку, но, кроме нее, не услышал ничего.

Ни звука.

Он сделал еще несколько Шагов и оказался у своего почтового ящика. Газета валялась прямо на шоссе. Служащий, временно заменявший почтальона, просто вы-швырнул ее из машины.

Сапожник подобрал газету и сунул ее себе под руку.

Он уже увидел, что указателя над новым почтовым ящиком не было: Петтерсон уехал.

Он быстро перешел через шоссе и оказался у лодки.

Он сел в лодку и, зажав обеими руками голову, стал глядеть на озеро.

Где-то жаловался нырок.

Сапожник предчувствовал, что не застанет Петтерсона и Аниту. Но все-таки он очень удивился тому, как затосковал по ним.

Он даже улыбнулся, когда понял это.

Он улыбнулся над своим удивлением.

Но он не мог до бесконечности сидеть в лодке. Ему бы не хотелось, чтобы кто-нибудь застал его за тем, что он, бездельничая, сидит в лодке. До вечера оставалось еще слишком много времени.