В древней «Саге об Инглингах», написанной, как считается, в начале XIII века, сказано: «Фрейр заболел, и, когда ему стало совсем плохо, люди стали совещаться и никого не пускали к нему. Они насыпали большой курган и сделали в нем дверь и окна. А когда Фрейр умер, они тайно перенесли его в курган и сказали шведам, что он жив, и сохраняли его там три года. Все подати они ссыпали в курган, в одно окно — золото, в другое — серебро, а в третье — медные деньги. И благоденствие и мир сохранялись. (…) Когда (же) все шведы узнали, что Фрейр умер, а благоденствие и мир сохраняются, они решили, что так будет все время, пока Фрейр в Швеции, и не захотели сжигать его, и назвали его богом благоденствия, и всегда с тех пор приносили ему жертвы за урожайный год и мир».[1]

У Ингве Фрея (это шведский вариант написания имени языческого бога Ингви Фрейра), о котором много вспоминают герои настоящей повести, было другое имя и фамилия. Ингве Фреем его назвали в честь военного корабля, потому что, как сказано в книге, он был солдат, а «солдатам специально давали короткие клички, чтобы ими удобнее было командовать».

Но книга Стига Клаэсона в целом не о нем, хотя в повести, как и в саге, фигурирует «древнее захоронение» и даже находятся люди, берущиеся защищать могилу Ингве «от всяких гробокопателей и ловцов легкого счастья», хотя они прекрасно знают, что «могила» эта — вовсе не могила, а просто остатки фундамента старого дома, где некогда обитал настоящий Ингве Фрей, шведский солдат на поселении, доживший до весьма преклонного возраста 102 лет.

Что это? Анекдот? Шутка? Мистификация?

И то, и другое, и третье. Хотя есть у истории, рассказанной шведским писателем, и более серьезный, можно сказать, трагический смысл. «Мы любим Ингве Фрея» — повесть-предупреждение, напоминание о том, что «нерушимая» связь времен может нарушиться, может «порваться» и тем самым поставить современного человека на грань существования, за которой кончается многовековая культурная традиция и начинается духовный вакуум, с легкостью заполняемый модными сиюминутными стереотипами поведения, не имеющими твердой нравственной основы.

Конечно, крестьянская культура, об исчезновении которой с болью и горечью пишет шведский писатель, это только часть культурного наследия нации, хотя и очень важная его часть. Герои Клаэсона, престарелые хуторяне, оказались в обстановке «культурного вакуума» не по своей вине, просто они пережили свое время, и время же, согласно неведомым и непостижимым для них законам — скажем точно — капиталистической рационализации сельскохозяйственного производства, разрушило их деревенскую среду, лишив ее основы — осмысленного целенаправленного труда, ставшего ненужным. Теперь, когда и для этих крестьян стала актуальной «проблема досуга», у них есть время поразмыслить о прошлом и понять: именно тяжелый, подчас непосильный труд наполнял их жизнь содержанием, он был их проклятием, но он же был и источником их представлений о красоте, радости жизни. Теперь, когда труд стал бессмысленным, стала бессмысленной и их жизнь, их народная культура. Им некому передать свою землю и традиции. Они — последние.

«Последними», хотя и в несколько ином смысле, ощущают себя и наезжающие на хутор молодые люди: разбитной фотограф Петтерсон и его подруга Анита. Они — последние, кто видит почти нетронутую красоту ночного озера, ведь в своем весьма практичном воображении Петтерсон уже строит планы коммерческой застройки его берегов мотелями, гриль-барами и доходными пансионатами. Планы эти, по его мнению, вполне может осуществить человек менее совестливый, чем он сам, Петтерсон.

У него, парня довольно жесткого и уже загрубевшего в жизненных баталиях, находится достаточно сочувствия к престарелым обитателям хутора — настолько поражают они стойкостью, терпением и усмешкой, с которыми переживают свою старость и одиночество, хотя вся обстановка на хуторе кричит о переживаемой здесь трагедии. Поэтому, отвечая на спокойные сетования одного из крестьян на искусственную изоляцию, на то, что общество бросило их на произвол судьбы, Петтерсон честно предупреждает: «Сейчас вы свободны. Вы, хоть и заперты в лесу, но свободны… Ты привык общаться с людьми, ты с шумихой справишься. Но остальные не справятся. А когда власти заметят, что вы не справляетесь, вас увезут отсюда силой».

Где выход из создавшейся ситуации для «аборигенов» хутора? Они отнюдь не питают иллюзий относительно городского дома для престарелых или «другого столь же гуманного учреждения». Им остается одно — с честью и достоинством продержаться на своей земле до конца…

Достоинства же им не занимать, именно оно заставляет Петтерсона, который, по словам одного из хуторян, «берет деньги за все», если не принять, то хотя бы уважать их незамысловатые взгляды на жизнь и смерть, на то, что в жизни хорошо и что плохо. А ведь взгляды эти так разительно отличаются от его собственных — писатель дает понять, сколь многое в поступках и мыслях Петтерсона зависит от текущего момента, от практической сиюминутной выгоды. При всем желании Петтерсон ничем не может помочь крестьянам, для этого он слишком занят самим собой, да к тому же, как выясняется, крестьяне и сами не приняли бы от него никакой помощи, они зорко охраняют свою независимость, считая, что «знакомство не должно быть слишком близким». На-против, это они, жители Выселок, кое-чему учат фотографа: Петтерсон уезжает от них иным, чем приехал, — с чувством большего понимания боли другого человека, сложности и противоречивости жизни, может быть, даже вины за происходящее, хотя и скрывает это от самого себя искусственно патетическим «наигрышем».

Ошибкой было бы думать, что Клаэсон идеализирует шведскую деревню прошлого, о которой столь сильно и гневно писали такие крупные шведские писатели, как Ян Фридегор (1897–1968) и Ивар Лу-Юхансон (род. 1901), в немалой степени способствовавшие своим пером устранению в Швеции наихудших проявлений социального зла. Герои Клаэсона много вспоминают и о голоде, и о тяжелом труде, и о прямой несправедливости. Иное дело, что они именно вспоминают о прошлом, а не переживают его заново: человеческой памяти более свойственно хранить счастливые, радостные минуты, и даже воспоминания о перенесенных тяготах окрашиваются в ней нотками ностальгической грусти о молодости или гордости от сознания, что человек пережил все. В этом, как и во всем остальном, автор повести остается верен правде жизни, проявляя незаурядное искусство описания природы и быта деревни, характеров крестьян и их чудаковатостей, что, в общем-то, несколько необычно для писателя-горожанина.

Ведь в отличие от многих других шведских литераторов, разрабатывавших в своем творчестве тему деревни, включая сюда Вильхельма Муберга (1898–1973) и упоминавшихся Я. Фридегора и И. Лу-Юхансона, Стиг Клаэсон (род. 1928), как и герой его повести Петтерсон, — коренной стокгольмец. Он — сын ночного сторожа, его детство и юность прошли на улицах пролетарского района города, и ему, по-видимому, пришлось многое на них повидать прежде, чем в 1952 году он не закончил Академию художеств и не приобрел через несколько лет после этого известность как художник-иллюстратор и писатель. С начала литературного дебюта в 1956 году до настоящего времени им опубликовано более 37 книг — романов, повестей, сборников очерков и рассказов, в основе которых большей частью — конкретные факты жизни, встречи с людьми, впечатления от многочисленных поездок по стране и за рубеж. Во всем написанном Клаэсоном ощущается принципиальное стремление непредвзято взглянуть на известные события и факты, дать им новое, иногда, может быть, непривычное истолкование. Писатель, как правило, отталкивается от конкретных явлений жизни и избегает широковещательных и особенно навязываемых ему извне обобщений. Вместе с тем в его книгах сильна чисто журналистская струя желания непосредственно повлиять на жизнь, помочь отчаявшимся, отвергнутым обществом людям — неважно, будь этот человек старуха-пенсионерка, изверившийся во всем на свете писатель-интеллектуал, неудачливая актриса или безработный. К писательским особенностям Клаэсона можно отнести и его влечение к парадоксальным, иногда анекдотическим случаям, вскрывающим подчас глубинные противоречия действительности.