Местность вокруг Выселок тоже имеет свое специальное название, она называется редконаселенной. Но, хотя она населена редко, люди здесь живут.

Они, по старой традиции, продолжающейся уже не один век, привыкли величать себя «вольным народом» — вольными мужчинами и вольными женщинами Многие из них были свидетелями того, как возникали на этой земле первые поселения, как поселения росли и становились многолюдными и как потом жизнь стала покидать их, пока почти не покинула.

Теперь в лесу осталась горстка людей.

У них нет автомашин. И нет желания переезжать в другие места.

Они брошены всеми. Иногда они сидят в одиночестве и удивляются: какая все-таки странная непривычная тишина опустилась на их край! Они словно проспали жизнь и проснулись только сейчас в этой тишине.

Им не понять, как же прогресс, развитие, о котором так много трубили вокруг, мог привести к столь странно-му результату — безмолвию?

Неужели их обманули, и именно тишина была запланирована здесь с самого начала?

Большинство жителей этих мест свое отработали, но — давайте подчеркнем это раз и навсегда — особых материальных трудностей не испытывают. Как знать, возможно, и другие трудности мы им только приписываем?

Одно ясно — все они принадлежат к меньшинству, почти не знакомому с автомобилем. Они — нация пешеходов. Поэтому дорога до почтового ящика кажется им неблизкой, дорога до магазина — далекой, ну, а о дороге до церкви, что в городе, и говорить нечего.

Случается, нападет кое на кого из этих отшельников черная тоска, и тут уж недалеко до веревки где-нибудь в дровяном сарае. Правда, происходит это лишь с немногими, сравнительно молодыми. По-настоящему старые люди крепко привязаны к жизни: они должны присматривать за тем, чем владеют, на что положили долгие годы труда. Они защищали и будут защищать свои владения, пока их силком не поволокут в дом для престарелых.

А вот туда-то они не хотят, что-что, а это они знают.

Они будут крепко держаться за свои клочки земли, отстаивая ее, но столь же упорен и терпелив и их главный враг — лес. Это лес грозится забрать у них то, что было отнято у него столетия назад.

Естественно было бы предположить, что еще эти люди борются с тишиной, но это не так. Они просто живут с ней рядом, бок о бок.

Вы скажете: у них есть телевизоры! Но что, ответьте, может предложить вольному народу наше современное телевидение?

Не этих же странной наружности американских поп-звезд и столь же странных шведских?

А новости, программы международных новостей?

Нет, какие уж тут могут быть новости!

Для забытого всеми народца пешеходов не существует по-настоящему ни новостей, ни развлечений.

Они свое отработали, и весь их труд, все их терпение превратились словно по мановению руки злого волшебника в одну пустую тишину. Никто, конечно, на такое не рассчитывал. Или, может быть, кое-кто все же рассчитывал? Может, все это было рассчитано заранее, очень тщательно и рационально, и только беспечные землепашцы, прохлаждающиеся теперь в тени рощ, отказываются в это поверить? Трудно сказать. Пешеходы, во всяком случае, не в состоянии идти в ногу со временем, они не поспевают за ним и отказываются понимать его точно так же, как отказываются переезжать отсюда в другие места.

Да, вот такой, поистине великой, может быть привычка к какому-то гектару каменистых пастбищ и полей. Люди могут любить даже невозможный заброшенный в лесах клочок земли.

Современному человеку трудно это понять, потому что он считает, что все здесь в прошлом было так, как сегодня. Мы просто не в состоянии представить себе ничего другого.

Но не всегда жизнь здесь была такой, как сегодня.

Хотя… Нужно принимать жизнь такой, какова она есть.

— Нужно принимать жизнь такой, какова она есть, — сказал Густафсон сестре, когда вернулся домой и снова сидел у себя на кухне. — Не думал я раньше, что мы будем жить так. Раньше будущее казалось другим. А сейчас и будущего нет. Стало тихо. А почему? Никто не знает. Чего-то мы недоучли, и никто нас на этот счет не просветил.

Вот так, Эльна! — сказал он, повысив голос. — Я закрыл свою лавочку и не приму больше в починку ни одного башмака. Я свое отработал, а на жизнь нам все равно хватит!.. Не знаю только, к чему мне завтра приложить руки?.. Первым делом, конечно, сколочу почтовый ящик. Обычный ящик нормального размера. По-том повешу его на столб у шоссе в подходящем месте. Еще надо бы прибить к столбу что-то вроде вывески или дорожного указателя. А то ведь, когда все в наших местах еще больше переменится, никто и знать не будет, где мы живем.

— И Выселки будут принимать за какой-то памятник старины, — подхватила Эльна.

Эти ее слова скоро вспомнятся Густафсону.

Они вспомнились ему, когда, смастерив новый почтовый ящик, он выпилил из фанеры стрелку дорожного указателя и положил ее на верстак. Густафсон уже занес над ней кисть, чтобы написать ВЫСЕЛКИ, как вдруг вспомнил, что хутор-то так не называется. Выселки — это прозвище.

Старик смутился. Настоящего названия Выселок Эстенторп никто в округе не знал. Все звали Выселки Выселками.

Но хутор, черт побери, так не назывался!

Что же писать?

Хотя… какое кому до них дело! Кому они нужны! Выселки скоро станут принимать за памятник старины, Так ведь сказала Эльна?

И Густафсон сгоряча вывел на указателе: ПАМЯТНИК СТАРИНЫ.

Соседи Эриксон и Эман помогли ему поставить столб, на который повесили почтовый ящик, и сверху прибили указатель с надписью.

Соседи, конечно, спросили, что это сапожнику вздумалось написать на фанерке, но Густафсон отмахнулся от них, сказав, что все это выдумки Эльны.

Старики понимающе кивнули головами. Они знали: Эльна была в свое время большая выдумщица.

В одиннадцать утра Эльна приготовила кофе, и старики Эриксон, Эман и Густафсон сидели у дома сапожника на садовых стульчиках за самодельным крашенным суриком столом, который сапожник как-то сколотил зимой от делать нечего.

Стоял прекрасный летний день, и было воскресенье — первое воскресенье после того, как у шоссе был водружен новый почтовый ящик. Рядом в доме Эльна слушала по радио воскресную службу.

Старики тоже слушали службу. Эльна была немного глуховата.

Старики сидели в жилетках и в шляпах и дышали легким теплым ветерком. Они сидели спиной к застекленной веранде, служившей в доме сапожника парадным. У них давно уже вошло в обычай — по воскресеньям пить утренний кофе у Эльны. Вообще-то каждый вел свое отдельное хозяйство.

Эриксон и Эман жили в другом доме хутора. Хозяином был Эриксон, он владел землей, но Эман жил у Эриксонов с самого детства, и обоих стариков можно было считать братьями. Им было по семьдесят пять лет.

На хуторе всегда во все времена жили две семьи — Эриксоны и Эманы.

Первыми разъехались Эманы. Девять братьев один за другим покинули Выселки еще в молодом возрасте. На хуторе остался старший — Нильс, бывший для других больше отцом, чем братом.

Его и оставили.

Эриксон был средним из выводка в шестнадцать детей. Он лучше всех приноровился к крестьянскому труду и выкупил хутор. Он вдовел и имел от своего брака двух детей: один жил в Мальме, другой — в Стокгольме.

Эриксон вдовел уже восемнадцатый год.

Еще у Эриксона была сестра, она жила в доме для престарелых в городе, остальные братья и сестры либо умерли, либо жили в эмиграции в Америке.

От них почти не приходило вестей.

У Густафсона и Эльны было тринадцать братьев и сестер. Половина поумирала от дифтерита и испанки еще в младенчестве.

С теми, кто оставался, еще поддерживалась кое-какая связь. Связь, однако, не особо крепкая — до визитов на Выселки дело не доходило никогда.

Четверо стариков, оставшиеся на хуторе, делили здешнюю тишину поровну и жили в относительном мире и спокойствии.

Все вместе они собирались обычно в мастерской сапожника и еще, конечно же, по вечерам в горнице у Эльны. Здесь стоял телевизор.