Густафсон называл Эриксона и Эмана на «ты». Эман же и Эриксон никогда не называли Густафсона иначе, как сапожником. Еще они называли его Густафсон, но на «ты» не называли никогда. Отчего так сложилось, никто не знал. Но, как сложилось, так сложилось.

Лет девять назад хозяйство Эриксона держалось еще вполне сносно. Тогда у него были две коровы. В самые лучшие времена у него были три коровы и две свиньи. Но девять лет назад молокозавод, принимавший у Эриксона его продукцию, отказался от нее.

Эман всю жизнь подряжался на ту работу, которую ему предлагали. В основном он помогал другим крестьянам в лесу на торфоразработках. После того, как умерла жена Эриксона, он помогал только Эриксону.

Работы всегда было много, а теперь не занятые ничем старики бесцельно слонялись по полям и выгонам. Они сдерживали кое-где наступление леса, чистили дренажные канавы, вырубали кустарник.

Эман держал полтора десятка кур. Вообще-то держал он их больше для того, чтобы было на ком сорвать злость. Эман ненавидел своих кур лютой ненавистью.

Но куры все-таки нарушали тишину, они кудахтали.

Старики сидели у застекленной веранды и пили свой утренний кофе.

— Гм… — начал Эриксон, — слышал я, что наш местный сапожник задвинул под лавку мочильный чан и повесил на крюк свой фартук. Так?

— Да, — сказал сапожник, — я свое отработал.

С его стороны потребовалось известное мужество, чтобы признаться в этом. Темные глаза сапожника смотрят растерянно, они словно извиняются.

И Эман и Эриксон — высокие худые люди с обветренными лицами. У сапожника кожа побелее, и он более плотного сложения. У всех трех густые седые волосы. У Эмана большие усы.

В стариках есть что-то нервозное, невысказанное.

Старость стала нервной.

У этих трех людей не осталось никого, кроме них самих.

И кроме Эльмы. Но Эльна, невысокая кругленькая женщина, в последние годы болела.

Мужчины молча беспокоятся за нее. Эльна — их защита. По-своему она защищает стариков от того, чтобы их не потащили в дом для престарелых или в другое столь же гуманное учреждение. А раз на кухне есть женщина, то в доме вроде бы все в порядке.

С Эльной ничего не должно случиться.

— Да, все, я покончил с работой, — сказал Густафсон.

— Пожалуй, и я тоже, черт побери, покончу с курами, — сказал Эман. — От них одна морока. К чему куры, если другой скотины нет? Сверну-ка я им шеи, вот что!

То же самое Эман говорит каждое воскресенье.

— На этот раз они управились еще быстрее, — сказал Эриксон. — Даже слишком быстро. Не очень-то прибрались за собой.

Он говорит о сенокосе. С сенокосом, на который у Эриксона и Эмана уходило, когда они работали одни, не меньше двух недель, теперь управились за один час.

А ведь прежде это была самая замечательная и важная пора лета. Она требовала особого порядка — и чтобы косы были остры, как бритва, и было чего вдоволь попить в поле, и стояла в доме на столе добрая еда, а в небе яркое солнце. Что же осталось от сенокоса теперь?

Сено Эриксона скупал на корню ближайший сосед — молодой хозяин фермы. Раз в лето он приезжал утром на тракторе с автоматической косилкой, скашивал траву, сгребал, тут же нагружал ее в прицеп механическими вилами и уезжал. На все про все уходил примерно час.

Но работал молодой хозяин неаккуратно. С полвоза сена осталось на лугах. Прежде такое считалось смертным грехом.

Эман и Эриксон уже решили взять в понедельник грабли и прибраться на покосе.

— Быстро-то это быстро, но вот некрасиво, — сказал Эриксон. — Если бы такое довелось увидеть отцу.

— Строгий он у тебя был — сказал Эман. — Любил порядок. Он бы не принял такую работу.

Но старики работу приняли.

Когда они в первый раз продали сено, то с нетерпением ожидали молодого хозяина. Они, как и всегда, основательно подготовились к сенокосу, купили продукты и выпивку. Эльна наготовила и припасла столько снеди, что ее хватило бы на несколько дней. Но у забравшего их сено молодого хозяина не оказалось свободной минуты даже на чашечку кофе.

Он не выпил даже одной чашки кофе. Что же это за сенокос?

Прежде в эту пору вставали спозаранку, шли, взмахивая косами, тесно, наступая друг другу на пятки, пог ручейками сбегал по шее и по спине. На луг выходили женщины с корзинами и подавали кофе прямо на траве, а в домах кухни дышали печным жаром и дрожал воздух от гудения мух.

Сенокос медленно менялся.

Но таким, как теперь, он быть не мог. Он не мог длиться всего час!

И все-таки он длился теперь всего час, и старики понемногу смирились с этим.

Эльна неожиданно выглянула из двери и сказала:

— С дороги к нам кто-то идет.

Хуторяне, сидевшие лицом в противоположную сторону — к полузаросшему пастбищу с развалившимся сараем, который они все еще называли летним коровником, вздрогнули, выпрямили спины и все, как один, взглянули на носки своих ботинок.

Чужак!

По тону голоса Эльны стало ясно: она не узнала идущего к дому человека.

Это было необычно. Обувная мастерская осталась на всю округу одна, и ее обитатели знали всех здешних в лицо.

Шел кто-то незнакомый.

Старики ждали.

Из-за угла дома, быстро огибая его, показалась молодая пара: мужчина и женщина. Вид трех стариков, сидевших за столом на открытом воздухе, тоже застал их врасплох.

С точки зрения хуторян, пришлые были очень молодыми людьми.

— Добрый день, — поздоровался молодой человек, делая шаг к старикам. — Не могли бы вы показать нам дорогу к памятнику старины, который находится, как кажется, где-то здесь?

Старики молчали.

— Там, на шоссе, мы увидели указатель и решил поинтересоваться — продолжал молодой человек.

— Все правильно, — неожиданно ответил сапожник. — Если пойдете вот этой тропинкой дальше мимо старого сарая, то встретите груду камней. Но там не на что особенно смотреть.

— А что это такое? — спросил молодой человек. — Могила?

— Вообще-то мы не знаем точно, — сказал сапожник. — Хотя, наверное, это могила. Это — могила.

— Пойдем посмотрим! — предложила молодая женщина.

— Я провожу вас. — И сапожник поднялся с места. — Никто особо этим памятником не занимался, и он, наверное, здорово зарос.

Сапожник пошел по тропинке к летнему коровнику. Молодая пара следовала за ним.

Сапожник и молодые люди миновали летний коровник, подошли к краю пастбища и остановились. Сапожник начал что-то показывать.

— Единственно, что там есть, — сказал Эриксон Эману, — это камни от развалин дома старого Ингве. Там лежат рядком несколько камней. Но не собирается же сапожник показывать их?

Как раз их сапожник — или, скажем, бывший сапожник, а теперь человек, который свое отработал, — и показывал.

— Вот! — сказал он. — Вот старая могила. Как я говорил, выглядит она не очень внушительно. За ней никто не следит, не ухаживает, не рубит чертов кустарник. Как раньше в свое время делали.

Молодые люди обошли вокруг камней, оставшихся от фундамента дома старого Ингве.

— Здесь похоронен викинг? — спросила женщина. — Из тех, что жили в древние времена?

— Точно неизвестно, — сказал сапожник. — Но жил он в старые времена. Известно, что звали его Ингве, но вот примерно и все, что известно. Мало известно. Звали его Ингве — Ингве Фрей.

— Разве Правление лена не обязано охранять и содержать в порядке такие места? — спросил молодой человек.

— Может быть, — сказал сапожник. — Может быть, и обязано. Но, наверное, денег у них нет или времени? А может, памятник наш не очень значительный.

— Вы сами могли бы позаботиться, чтобы он не зарастал.

— Раньше мы так и делали, — сказал сапожник. — Раньше. До тех пор, пока это место не объявили заповедным. Теперь, после того, как оно объявлено памятником старины, никто не имеет права делать здесь все, что ему вздумается.

— Здесь красиво! — сказала молодая женщина, взглянув на верхушки деревьев над домами. — Красиво. Но зимой, наверное, скучновато?