— А я хотел идти наверх, к вам, — сказал Педерсон. — Что-нибудь случилось? — быстро добавил он, останавливаясь шагах в двадцати.

— Нет. Все хорошо.

— Какая у него температура?

— В девять тридцать, перед тем как он заснул, было тридцать шесть и пять. С восьми часов — никаких перемен.

Педерсон подошел поближе. Он задал ей несколько вопросов, выслушал ответы и повертел в пальцах болтавшуюся на нитке пуговицу пальто. Под мышкой у него торчали три-четыре коричневые папки, набитые бумагами и журналами; Бетси узнала серую обложку истории болезни Нолана, которую она так и не прочла. Педерсон был взволнован, даже возбужден. Он расспросил ее обо всем, о чем, по ее мнению, ему следовало знать, но явно торопился уйти и очень скоро попрощался с нею. А Бетси не пришло в голову спросить, зачем собрались все эти люди, расходившиеся на ее глазах; в сущности, она уже поняла смысл этого сборища — основной его смысл, по сравнению с которым все остальное было неважным. Бетси не сомневалась, что выспрошенные Педерсоном подробности предназначены для тех людей, и они будут тщательно в них копаться. Кроме того, она и сама за какие-нибудь десять минут незаметно присоединилась к ним. Ведь не Берэн и не Педерсон, а она замкнула собою их шествие, когда немного погодя вышла из больницы и подняла воротник пальто; она заранее ежилась от холода, думая о предстоящем пути домой.

Бетси почти не отдавала себе отчета в своих мыслях. Она действительно очень устала, и мысли ее как бы засыпали одна за другой, хотя, подходя к дому, она вдруг спохватилась, что Педерсон спросил у нее не все, о чем, по ее мнению, ему следовало бы спросить: он не спросил о покраснении на нижней части живота (а если об этом говорили и Луис, и Берэн, то, конечно, надо было поинтересоваться и Педерсону).

Бетси не понимала, что означает эта краснота, да и кто тут может знать что-нибудь наверняка? Но вдруг ее словно ударила в сердце неожиданная догадка: ох, какая же она дура! Какая нечуткая! Конечно же, краснота в этом месте имеет самый элементарный и очень грустный смысл.

«Бедный мальчик, как он, должно быть, встревожен!» — почти вслух сказала она.

Но как ни грустно думать об этом, все же это еще не самое грустное, и кто знает, быть может, даже лучше, что эта мысль заслонила собой другую, самую грустную. Ведь вряд ли кто-нибудь, вряд ли мужчина будет тревожиться о том, останется ли он мужчиной, если он думает, что умрет. Бетси почувствовала, что затронула некий вопрос, окруженный тайной, но в то же время фигура доктора Моргенштерна, которую рисовало ей воображение с помощью штабного писаря Роберта Чавеза, вдруг выступила из-за какого-то закоулка ее памяти во всей своей непристойной наготе. Бетси стало стыдно и неловко, и она поскорее отогнала от себя это видение.

«Неужели он умрет?»

Бетси мысленно произнесла эти слова, не вдумываясь в них. Она так устала, вечер был такой холодный, а впереди ее ждали тепло и сон, и она знала, что не может ответить на этот вопрос, и, снова сказав себе: «Кто может знать что-нибудь наверняка?», — она отогнала и эту мысль тоже.

Каблучки ее застучали громче, дыхание стало чаще, воротник она подняла выше, потому что в воздухе стало еще холоднее, и последние несколько шагов до своего дома она пробежала бегом.

В тусклом свете зачинающегося дня все кажется неясным, а некоторые предметы — призрачными. Деревья лишены красок и сливаются в одну неподвижную массу. В разреженном воздухе голоса разносятся далеко вокруг, а рев пумы можно принять за грохот сорвавшегося с горы камня.

Всего полчаса назад караульная будка, замыкающая главную дорогу к Лос-Аламосу, была островком в ночи; окна ее светились теплым светом и были видны даже снизу, из долины, то есть почти за десять миль. Через полчаса окна погаснут, караульная будка выступит из темноты и окажется маленькой, убогой хибаркой, сбитой из покоробившихся досок. Но пока это еще твердокаменный, господствующий над пустынным пейзажем бастион. Примерно около мили отделяет его от окраины города и примерно столько же от края столовой горы, на которую взбирается шоссе из долины. Когда занимается заря, свет из окон, холодный как металл, в упор сталкивается со светом дня, плывущим из-за пика Тручас. Массивная проволочная ограда, которая тянется вдоль плато к северу и югу от караульной будки, образует возле нее брешь — вход в город, но в серой полутьме и брешь кажется такой же плотной, как ограда.

Эта ограда тянется на много миль, она окружает весь город и даже здания в каньонах. По крайней мере, считается, что это так. Без сомнения, есть люди, располагающие точными сведениями, — полковник Хаф, например, или кто-то в Вашингтоне, и уж во всяком случае начальник военной полиции, охраняющий ограду, или кое-кто из часовых. Все остальные знают лишь одно — в любом месте, откуда есть хоть какой-нибудь доступ к городу, непременно наткнешься на ограду. Вид у нее не слишком устрашающий, но все же она достаточно солидна, чтобы отпугнуть непрошеных гостей: праздных зевак, местных скотоводов и якобы заблудившихся туристов. Прибитые к ней надписи «Peligro-Propiedad del gobierno» и «Нет входа — Государственная зона» еще внушительнее, чем сама ограда, и резко отличают ее ото всех других оград в этой местности. А еще внушительнее, чем надписи, вооруженные часовые, которые разъезжают верхом вдоль ограды, выглядывают из-за пулеметных установок на многочисленных вышках, и с полдесятка караульных будок, из которых самая внушительная та, что стоит на шоссе.

Сердце города, то есть ту его часть, где ведется работа, окружает грозный забор высотою в пятнадцать футов; каждый дюйм этого забора просматривается с наблюдательных вышек, где стоят пулеметы; любое подозрительное движение поблизости — и тотчас завоют сирены, засвищут пули, со всех сторон, согласно строгим инструкциям, сбегутся солдаты. Но ничего такого тут еще никогда не случалось, и ни разу не стреляли тщательно укрытые на полянах противовоздушные орудия. И все это благодаря чуть ли не священному ритуалу мер засекречивания, начиная с выбора плато и кончая всякими условными рогатками, вроде запрещенного хождения, скрепленных подписями пропусков, запечатанных приказов, секретных кодов, почтовой цензуры, умышленного обмана, дезинформации местного населения и — даже после окончания войны — неусыпного надзора за всеми, кто приезжает или уезжает из города.

За минувшую ночь по главному шоссе через ворота прошло сорок или пятьдесят машин, и каждая останавливалась у караульной будки, где один из часовых проверял у каждого пассажира пропуск (за подписями и печатью); часовой обычно улыбался и заговаривал с седоками: почти все они были ему знакомы. К будке подкатили шесть больших грузовиков, слышался скрежет тормозов и мягкое урчанье моторов, водители называли себя, предъявляли пропуска, часовой взмахивал рукой, и машины шли дальше. Директор отдела теоретической физики, человек всем известный, живущий в городе уже три года, забыл свой пропуск и вместе с женой и двумя, друзьями должен был вернуться за ним; часовой извинился, пассажиры немножко поворчали, но каждый понимал, что иначе нельзя. В три часа ночи в будке зазвонил телефон: полковник Хаф распорядился пропустить в город доктора Джэкоба Бригла, который прилетел из Чикаго в Альбукерк и скоро подъедет на военной машине; через полчаса джип доставил в караульную будку специальный пропуск.

Утром Управлению службы безопасности будет представлен краткий рапорт о том, что произошло за ночь. Прежде чем подшить его куда следует, там отметят забывчивость директора отдела теоретической физики; там уже следят за маршрутом доктора Бригла; там, при желании, могут узнать от часовых даже такие подробности, как то, что в машине доктора Клауса Фукса, который возвращался из Санта-Фе, заело сигнал, и один из часовых помогал его исправить.