Полковник Хаф, сидя на террасе, указал конгрессмену на группу врачей, шедших через пустырь к дверям больницы.

— Он отличный врач и толковый человек к тому же, — сказал полковник. — Если это возможно, он, конечно, с радостью разрешит вам пройти к больному. Вы же знаете, врачи — как капитаны на кораблях: в своих владениях они полные хозяева. И разумеется, тут решает медицина, только медицина.

— Позвольте вам заметить, полковник, — заявил конгрессмен, — что интересы безопасности государства, надо думать, выше всяких там соображений медицины.

Но он сказал это довольно мирным тоном, и полковник быстро справился со своим замешательством.

В два часа дня, согласно назначению врачей, Луису сделали капельное вливание глюкозы с физиологическим раствором. Он по-прежнему чувствовал себя довольно сносно, если не считать боли в левой руке, от которой не спасал его лед. На этот раз, чтобы унять боль, ему вспрыснули морфий, и вскоре он крепко заснул, а пока он спал, его несколько раз сфотографировали и сделали измерения счетчиком Гейгера, ничуть не потревожив его сна. Луис проспал почти весь день и проснулся с хорошим аппетитом. Боль в левой руке либо уменьшилась, либо прекратилась совсем — во всяком случае, он ее не замечал.

Не заметил он также появления конгрессмена и полковника Хафа, которые пришли в больницу в три часа дня. Доктор Моргенштерн вместе с Вислой и Берэном принял их в ординаторской. Беседа продолжалась десять минут, после чего конгрессмен в перевалку пошел к выходу и, не обращая внимания на врачей и физика, набросился на полковника Хафа:

— Вы меня надули, сукин вы сын! Вы прекрасно знали, что они скажут. Ну, да вы от меня не отвертитесь! Ах, негодяй! Погодите, я вам еще покажу!

В первой половине дня Дэвид Тил полчаса провел в циклотронной мастерской — прибор для чтения, предназначавшийся для Луиса, был почти готов. Над ним трудилось человек пять-шесть — физики, инженеры и техники. Аппарат хотели прикрепить к спинке кровати; он состоял из длинного рычага, который будет держать книгу перед глазами Луиса, и ножной педали; педаль приводила в действие моторчик, а тот, в свою очередь, — систему сцепления, которая переворачивала страницы одну за другой — вернее, будет переворачивать, как только техники сумеют добиться, чтобы это приспособление не захватывало несколько страниц сразу. Сам Домбровский, один из лучших техников, будет работать над этим, не жалея времени; прибор ему передадут утром.

Потом Дэвид поехал в каньон, в ту самую лабораторию. У дверей дежурили два солдата — уже не те, что были тогда. Солдат, привезший Дэвида, остался поболтать с часовыми; внутри не было ни души. Лаборатория была приведена в относительный порядок. Дэвид сам собрал котел, который разбросал Луис; он сделал это в тот же вечер, когда произошло несчастье, и тогда же два раза подряд проделал опыт. С тех пор в лаборатории побывало много людей; они проверяли и сопоставляли показания контрольных и счетных приборов, составлявших часть лабораторного оборудования, производили тщательнейшие обмеры котла, измеряли расстояния и углы падения от котла до следов на полу, обведённых мелом сразу же после того, как произошло несчастье, а от следов — до всех отражающих поверхностей в помещении. Тут была проделана большая работа; на основании ее результатов и с помощью тех вычислений, над которыми Дэвид и Висла просидели все утро и которые продолжали делать другие, можно было определить дозы облучения. Или, если не определить, то приблизительно представить себе эти дозы. Объем излучения, выделяемого обыкновенной рентгеновой трубкой, можно точно установить с помощью показаний соответствующего счетчика. Но излучения, хлынувшие из критической массы под руками Луиса Саксла, были так многообразны, так интенсивны, и так сложны были их действия и взаимодействия, что никто и не надеялся определить их точно.

Здесь, у первоисточника всех событий, Дэвид не мог уже узнать ничего нового. Он присел на табуретку возле самой двери. Снаружи что-то бубнили солдатские голоса, но в лаборатории стояла тишина; солнечные лучи пробивались через ряд окон в одной стене и захватывали край стола, на котором стоял атомный котел.

Собственно, это был не стол, а просто грубые, необструганные козлы; ножки и перекладины его поддерживали металлическую доску, на середине которой лежали сложенные в кубической формы кучу сероватые кирпичи из какой-то гладкой металлической массы. Куб не имел ни лицевой стороны, ни ручек, ни отверстия, все стороны его, на которых виднелись только линии, обозначавшие края кирпичей, были гладкими и совершенно одинаковыми. Кроме куба, на столе были и другие предметы: две толстые раскрытые тетради, бокал с черными и красными карандашами и самые обыкновенные инструменты: плоскогубцы, отвертки, небольшой молоток. На одном конце стола валялось с полдюжины маленьких кирпичиков из буроватой металлической массы; возле них стояла пустая бутылка из-под газированной воды. Над всем этим на бетонной стене висели разлинованные циферблаты и шкалы; от той же стены отходил небольшой выступ, а с него, доходя почти до верхушки аккуратной кубической кучи, свисал тонкий провод. Конец его не был закреплен, но провод висел неподвижно.

Немного погодя Дэвид поднялся с табуретки и подошел к столу, осторожно обходя места, где остаточная радиоактивность была еще довольно сильна. С полчаса Дэвид рассматривал записи в тетрадях. Потом он порылся среди маленьких бурых кирпичиков, лежавших на столе, взял один и повертел в руках. Кирпичик был дюйма в полтора шириной и в полдюйма толщиной; он состоял из двух частей, и одна из них — нечто вроде втулки или вкладыша — плотно входила в другую. Дэвид несколько раз вытаскивал вкладыш, вставлял его обратно, ощупывал пальцами кирпич со вставленным вкладышем и без него, взвешивал на руке, подбрасывал вверх, вертел в руках, закрыв глаза, и наконец положил обратно.

На обратном пути Дэвид зашел в общежитие, где жил Луис. В комнате его тоже был относительный порядок, но, кроме уборщицы, которая, по-видимому, уделяла ей немного внимания, сюда вот уже три дня никто не заглядывал. На закрытом окне увядал пучок водосбора, сорванного, должно быть, в прошлое воскресенье; в комнате пахло нежилым. Резиновые ласты для плавания, которые Луис купил, собираясь на Бикини, лежали на письменном столе. Дэвид хорошо знал эту комнату, как все комнаты в Лос-Аламосе, включая и свою собственную. Общежитие помещалось в старом бревенчатом доме, сохранившемся с тех времен, когда здесь находилась скотоводческая школа; комната Луиса была больше и удобнее многих других, и вечеринки обычно устраивались у него. Как раз позавчера вечером было решено устроить здесь прощальную пирушку; купленный для этого случая ящик с пивом стоял в комнате возле двери. Одной бутылки не хватало; Дэвид, смутно удивившись этому, наклонился и заглянул в пустую ячейку. Но нежилой дух и мертвенная тишина комнаты действовали на него угнетающе, и ему захотелось поскорей уйти. Он пришел за книгой, которую просил принести Луис. Найдя ее, Дэвид тотчас ушел.

В четверг, под вечер, тускло-зеленый военный самолет приземлился на маленьком аэродроме Санта-Фе, пробежал по нему, откатился назад и остановился неподалеку от поджидавшей его военной машины. Из машины вышли двое: полковник и лейтенант. С минуту был слышен глухой рокот работавших вхолостую моторов, потом все стихло и появился служитель с лесенкой, которую он подкатил к самолету. Дверца открылась, и из самолета вышел солдат. За ним показался штатский, человек заурядного вида, в заурядном сереньком костюме и с большим коричневым чемоданом в руках. Солдат и штатский спустились по лесенке на землю, и штатский направился прямо к машине; двое военных последовали за ним. Возле машины все трое на минутку остановились и обменялись несколькими фразами — краткими вопросами и ответами. Затем они сели в машину, которая тотчас же двинулась через поле к воротам; выйдя за ворота, машина свернула на дорогу, ведущую к Санта-Фе, и, набирая скорость, помчалась вперед.