Но теперь, примерно через милю, дорогу преграждают ворота, а за воротами раскинулся город; дальше проезда нет, и если вы не имеете прямого отношения к делу, которым занят город, то вам придется повернуть обратно и поискать для прогулки другое место.

Одно десятилетие мало что может изменить в жизни обыкновенного города, но город на столовой горе среди развалин древних пуэбло, о существовании которого люди с таким трепетом услышали лет десять назад, стал за это время совершенно неузнаваемым. Десять лет назад в этом городе бывали немногие — и это были не случайные туристы, а люди, которые негласно съезжались сюда с разных концов света и оставались в городе на более или менее долгий срок. Большинство приезжих, выполнив какие-то особые задания, тут же уезжало и уже не возвращалось назад. Но были и такие, что возвращались; после долгого путешествия через океан на самолетах или пароходах они выезжали из Санта-Фе по шоссе, ведущему на север, меж горных хребтов, через Рио-Гранде, и подымались на плато столовой горы. И говорят, будто все до одного они поражались происшедшим тут переменам — даже те, кто только вечерами появлялись в центре города, с безмолвным удивлением глядели на длинные улицы, которых еще недавно здесь не было и в помине, на жилые дома и другие здания, выросшие как из-под земли.

Почти все, что было здесь в 1945 году, в том году, когда кончилась вторая мировая война и стало известно о существовании Лос-Аламоса, сохранилось до сих пор: и жилые бараки, и большие деревянные здания, где помещаются лаборатории. Больница находится все там же, в длинном, двухэтажном барачного типа здании, выкрашенном белой краской, и по-прежнему стоит в самом центре городской жизни. Перемена заключается в том, что город невероятно разросся и в нем теперь трудно узнать небольшой, скученный, как индейские пуэбло, поселок, существовавший на этом месте еще несколько лет назад.

Сейчас Лос-Аламос насчитывает почти четырнадцать тысяч жителей и вряд ли может расти еще, так как уже занял собою все пять пальцев простертой руки. В городе есть бензоколонки, рынки, красивые школы и спортивные площадки, административные здания, тротуары и самые настоящие зеленые газоны, лужайки для игры в гольф, магазины, торгующие плетеной мебелью и патефонными пластинками, кинотеатры, редакции газет, отделение банка и стоивший миллион долларов мост, который соединяет засекреченные лаборатории на одном плато с засекреченными лабораториями на другом плато. Теперь обитатели Лос-Аламоса, идя по улицам или тропкам, порою встречают совсем незнакомых людей — несколько лет назад это было возможно, но все же довольно трудно. Отсюда часто ездят в Санта-Фе и даже в маленький городишко Эспаньолу, до которого пятнадцать миль; жителей Лос-Аламоса достаточно хорошо знают в обоих городах и без труда распознают среди приезжих.

Все это произошло за очень короткий срок; но тогда, в 1945 году, только два года отделяло Лос-Аламос от первых звуков, возвещавших о начале строительства, и первого притока жителей, хлынувших сюда по единственной дороге из крупных исследовательских центров на Западе и Востоке, где совершались обряды, предшествовавшие рождению этого города.

В индейских обрядах, которые много веков совершались в окрестностях Лос-Аламоса и до сих пор совершаются в пуэбло у подножия гор, есть некое решающее мгновение — оно обычно проходит незамеченным для тех, кто о нем не знает. Это то мгновение, когда жрец произносит магическое слово. Какие бы церемонии ни предшествовали произнесению этого слова и как бы колоритны они ни были сами по себе, все это лишь подготовка, пролог. Но вот жрец произносит слово — и тотчас же заклинания вступают в силу, они исполнены глубокого смысла и внушают благоговейный трепет.

Очень схожим путем, если верить философу Конту, развиваются основные человеческие понятия: они проходят сначала стадию теологического или фиктивного состояния, потом метафизического или отвлеченного (в котором обычно формируется магическое слово), и наконец научного или позитивного состояния (в котором это слово произносится вслух). Почти то же самое происходило с замыслом, для осуществления которого был построен Лос-Аламос. Годами свершались обряды в мозгу ученых всего мира. Магическое слово постепенно складывалось в абстрактных понятиях датчан и немцев, англичан, поляков, австрийцев, венгров, шведов, итальянцев, голландцев, французов, американцев и русских. Ученые исступленно плясали в своих лабораториях, как пляшут жрецы и знахари на священных празднествах, ночи напролет наблюдали вспышки на экранах своих осциллоскопов, и наконец было произнесено магическое слово «расщепление». Волшебство свершилось, и с этой минуты заклинания вступили в силу.

Пять длинных столовых гор образуют между собой проемы или каньоны, или, как их здесь называют, арройос; некоторые из них глубиною в сотни футов, и в каждом каньоне дно покрыто гравием и остатками когда-то протекавшей здесь лавы, в каждом каньоне под сенью густых деревьев стоит полумрак и тишина. Еще при зарождении нового города планировщики поняли, что в каньонах нельзя поселить людей, зато лучшего места для особо секретной работы, пожалуй, и не найти. Центральную гору избрали для постройки этого города из-за ее уединенности, но и эта уединенность оказалась недостаточной для некоторого рода работ, которые предстояло выполнить местным обитателям; такие работы было необходимо вынести за пределы даже этого города.

Дорога налево от шоссе существует давно, еще с тех пор, когда эта пустынная местность привлекала только туристов и влюбленных да всякого рода чудаков, склонных к созерцанию; она спускается с плато центральной горы и ведет сквозь чащу деревьев на дно одного из каньонов, где почва не слишком бугристая и не загромождена скалами. Пока на плато развертывалось большое строительство, здесь расчистили от деревьев поляну, а на поляне выстроили здание. С виду оно ничем не выделялось, не наводило на мысль о каком-то особом назначении и могло привлечь внимание лишь потому, что от самого сотворения мира это, по всей вероятности, была первая постройка в каньоне. Если здесь что и было, то даже от развалин не осталось и следа. Только одно это здание и стояло в каньоне. Выстроенное из бетонных блоков и дерева, оно было сорока футов в ширину и пятидесяти в длину; одна его сторона вплотную примыкала к стене каньона, а на противоположной стороне, перед единственной дверью было небольшое крыльцо со ступеньками. Местоположение участка, связанного с городом только проселочной дорогой в несколько миль длиной, представляло значительные трудности для строителей, но строители преодолели эти трудности. Они исправили дорогу и сделали ее вполне проходимой для грузовых машин, подвозивших строительные материалы. Вскоре грузовики стали привозить письменные столы, пишущие машинки и конторские шкафы, длинные лабораторные столы и разное техническое оборудование, в том числе множество измерительных приборов и ящиков с различными шкалами. А немного погодя джипы и военные машины, снующие по дороге взад и вперед, стали совсем привычным зрелищем, хотя видели его только те, кто сидел в этих машинах.

Каждое утро в каньон с промежутками в пятнадцать минут прибывали машины — по одиночке, по две, а то и по три или по четыре. Водители и пассажиры выходили из машин, подымались по ступенькам и исчезали за дверью. Часто они привозили с собой еду и не выходили из здания до конца дня. Нередко они приезжали к вечеру, и тогда окна бетонного здания ярко светились до десяти или одиннадцати часов, иной раз — до часу-двух ночи, а бывало, что и до самого утра. Иногда дверь открывалась и кто-нибудь выходил постоять на крыльце или спускался на поляну, курил, глядел вверх на сосны и осины или лениво перебрасывался двумя-тремя фразами с одним из солдат, днем и ночью дежурящих возле двери.

На дне каньона стояла такая же тишь, как и в прежние времена, когда здесь не было этого здания. Работа, происходившая внутри, не сопровождалась никаким особым шумом. Только иногда, зимою, когда деревья мерзли под мелко сеявшимся снегом, в стенах каньона отдавалось слабое эхо от скрежета металла по металлу да время от времени какой-то неясный прерывистый звук подымался до истерического визга, падал до глухого бормотания, потом снова становился громче, потом опять тише и внезапно обрывался. Но в другие времена года густая листва деревьев и щебетанье птиц заглушали даже самые обычные звуки — голоса, стук пишущей машинки, скрип открываемой двери.